Маргарита никогда не спрашивала, сколько валькирии лет, а догадаться было не так-то просто, тем более Валька имела привычку морочить голову всем интересующимся данным деликатным вопросом и время от времени то уменьшала свой возраст на пару-тройку сотен лет, то прибавляла сразу полтысячи. По виду-то возраст валькирии никак не определишь: когда она смеется, выглядит совсем девчонкой, лет на двадцать – двадцать пять, не больше, но бывают дни, когда она устает, и тогда ей можно дать не меньше тридцати.
В вестибюле научной библиотеки шел интеллигентный питерский скандал – один из посетителей сцепился с продавцом книг, разложившим свой товар на столе у входной двери. Среди прочих раритетов там было выложено современное издание «дневников» Пушкина, которое вызвало бурю негодования у читателя библиотеки. Истошно вопя, что это – наглая фальсификация, бесстыдно порочащая память поэта (а поэт, как известно, наше всё, и даже больше), любитель-пушкинист так и бросался на книгоношу, поступившегося принципами в жажде наживы.
А тот в ответ активно огрызался, чувствуя в происходящем ущемление собственных коммерческих интересов. Дискуссия шла в жестком тоне, хотя, к чести петербуржцев, без использования выражений, которые принято называть «непарламентскими».
Невольно заинтересовавшись предметом спора, Маргарита взяла экземпляр мнимых дневников, перелистала и тут же натолкнулась на какую-то дурацкую историю, рассказанную от лица Александра Сергеевича. Якобы некая дама, имевшая множество любовников (в числе которых, естественно, был и великий поэт), мечтала устроить зеркальный потолок в собственной спальне, дабы, предаваясь любовным утехам, одновременно любоваться происходящим, поглядывая на потолок. Тогда ее любовники, опять же включая Пушкина, скинулись и в складчину установили у общей дамы вожделенные зеркала, чтобы сделать ей приятное, ибо привыкли ее баловать и ублажать…
Конечно, Пушкин был известным дамским угодником… Но все мелочные расчеты, связанные с дорогостоящим ремонтом в спальне дамы, лишенной предрассудков, и пошлые авторские комментарии совершенно не вязались со всем тем, что знал про солнце русской поэзии каждый школьник, и посему принадлежность дневников перу Пушкина вызывала сомнения даже при столь поверхностном знакомстве.
Маргарита, искренне убежденная, что Пушкин и вправду наше всё, и имя его осквернять незачем, тут же внутренне солидаризировалась с поклонником поэта, срамившим книготорговца, но принять личное участие в скандале не посчитала нужным. Она просто провела над книгой рукой, очертив круг, и что-то прошептала.
– Это позор! – закричал любитель-пушкинист и выхватил у Маргариты книгу, чтобы сунуть ее в нос нахальному торговцу. – Как вы смеете торговать подобной дрянью? Из-за таких, как вы, Россия теряет свой культурный уровень.
– Что это? – с ужасом спросил продавец, глядя на книгу.
– Нет, это я вас спрашиваю – что это? – не желал упускать инициативу пушкинист. – Это – свидетельство национального позора!
Но книготорговец уже утратил вкус к культурным формулировкам.
– Где дневники Пушкина, сука рваная? – заорал он. – У меня каждый экземпляр подотчетный!
Оба уставились на обложку книги. И наступила немая сцена, как говаривал друг Пушкина Гоголь. На переплете спорного издания красовалась тисненная золотом надпись «Легенды и мифы Древней Греции»…
А Маргоше вдруг припомнились слова из песенки известного барда-акына Тимура Шаова: «И бедный Пушкин на Тверской стоит и слышит слово „суки!“, поникнув гордой головой»…
Увы, не только на Тверской, но и в Северной столице дух Пушкина мог бы наслушаться много чего, если бы присутствовал при разборке в вестибюле академической библиотеки в защиту своей памяти… Скатились-таки до непарламентских выражений господа пушкинисты. Россия-матушка! Вот уж воистину, и назовет меня всяк сущий в ней язык!
Маргарита и Валька тем временем оформили пропуска в библиотеку (не будучи жительницами Петербурга, постоянных читательских билетов они не имели) и пошли вверх по лестнице.
– С книжкой – это твои штучки? – тихо спросила Валька.
– Угу, – кивнула Маргарита. – Надеюсь, мне удалось преобразить весь тираж.
– М-да, чего только нынче на Александра Сергеевича не брешут, – горько вздохнула валькирия. – А ведь мы с ним были на дружеской ноге…
– Как, и ты тоже? – ахнула Маргарита, невольно вспомнив гоголевского Хлестакова.
– А то, – самодовольно подтвердила Валька. – Я, будет тебе известно, в войну тысяча восемьсот двенадцатого года служила в гусарах… Кавалерист-девица Надежда Дурова – это я. Пришлось выдать себя за дочь сарапульского городничего девицу Дурову, а в армию пойти под именем Александра Соколова – женщин в то время в регулярные войска ни под каким видом не брали. Ну со временем обман, конечно, раскрылся, однако в гусарах меня за боевые заслуги так и оставили. После окончания войны я служила в Париже, в оккупационных войсках, так сказать… Потом вернулась в Санкт-Петербург, произвела фурор в местном обществе, и вот тут-то молодой поэт Пушкин и обратил на меня свое благосклонное внимание. Женщина-офицер – это, доложу тебе, по тем временам была большая экзотика. Пушкин хотел даже роман обо мне написать, но на «Евгения Онегина» отвлекся. А отношения у нас с ним были свойские, приятельские. Зайдет, бывало, Сашка в гости с бутылочкой «клико» и говорит: «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу станет веселей». Опрокинем мы с Сашей по кружечке, закусим, я его и спрашиваю: «Ну что, брат Пушкин?» А он мне в ответ: «Да ничего, – говорит, – мадемуазель Надин, так как-то все»… Ну и закатимся мы с ним на весь вечер к цыганам, тоску разогнать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80