Юноша молчал или отделывался короткими ответами:
– Я не могу. Мы с императрицей вырешили условия. Других я не приму…
– Но это, очевидно, недоразумение. Все выяснится… Потом…
– Потом я и подпишу, когда договор будет ясный…
Шведы с Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.
– Отчего вы молчите, ваше высочество? – обратились русские к регенту. – Скажите ваше слово…
– Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый… Вот сами увидите. Я еще попробую сейчас…
Он подошел к королю, взял за талию, и оба пошли по комнате.
Герцог о чем-то негромко, убедительно толковал королю.
Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.
Шведы, успевшие уловить кое-что, удивленно переглядывались.
Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнес:
– Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..
И отошел к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживленную улицу.
Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушенно пожал плечами.
В эту минуту Морков снова ворвался в покой.
– Вот, ваше величество… вот… Государыня готова изменить… Можно без договора… Благоволите только… вот подписать эти несколько строк… Надеюсь, теперь, Бог даст, все будет хорошо… Надеюсь, слава Господу… теперь…
– Хорошо… хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?
– Две строчки, ваше величество… Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые… вот. Императрица желает, чтобы скорее все было кончено… Вот.
– Читайте. Мы слушаем…
Все сгруппировались вокруг Моркова и короля, который продолжал стоять.
С одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, темного цвета, кафтанах. А против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.
Громко, нервно, напряженно, совсем непривычным образом, Морков прочел:
– «Проект статьи о вере.
Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и все… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И все кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажите начисто переписать? Или это хотите?
– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот… передайте императрице… я сейчас напишу… Это все, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет – вина не моя!.. Вот…
Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным еще, нервным почерком.
В записке стояло без всякого обращения:
«Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав Адольф IV, 22 сентября 1796 года».
– Вот все, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошел от стола.
Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.
Безбородко медленно пошел за ним.
– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки проект обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Еще короче и прямее. Ни о чем не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…
– Так, как желает императрица, ее митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.
– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и все будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжелое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.
Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:
– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!
Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щелкнув замком.
Русские стояли ошеломленные, растерянные.
– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.
Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.
«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.
Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.
Было уже около десяти часов вечера.
Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.
Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.
Что делалось с государыней, видели все.
Лицо у нее сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.
Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111