— Я ее в Москву пошлю, — заявила Женька после третьего пирожного.
— Вот только попробуй, — возмутилась я.
— Чего ты? Там на тебя никто орать не будет. А вдруг повезет? Станешь знаменитой. Я к тебе в литературные агенты пойду…
— Отцепись, — сказала я и для большей убедительности погрозила Женьке кулаком. — С литературой покончено, раз и навсегда.
Впоследствии я могла убедиться, какое здравомыслие проявила в ту минуту. Ведь ясно было: предприятие, начавшееся столь паршиво, и в будущем не сулит ничего хорошего, но, если б я только знала, какие беды обрушатся на нас из-за этого дурацкого романа… я б сожгла его собственными руками.
Женька позвонила около шести; была суббота, я устроилась на своем балконе с банкой пива и орешками и намеревалась поработать. В это время года всегда наплыв клиентов, а я собиралась в отпуск и должна была успеть сделать очень много.
Тоном, не терпящим возражений, Женька заявила:
— Я возле картинной галереи. Жду через полчаса. И оденься пооживленней, ну, ты понимаешь… Здесь будет Аполлонский, ты должна произвести впечатление.
— Слушай, — заныла я, — может, не стоит суетиться, может, сунуть этот роман куда подальше и…
— Знаешь, что тебя погубит? Отсутствие характера. Всегда надо идти до конца. Ты мне еще спасибо скажешь. Короче, не волнуй меня и быстро сюда. Жду возле входа, и пооживленнее, пожалуйста, пооживленнее.
— Я вообще-то здесь по работе, — заявила она, как только я оказалась рядом. — Сегодня открытие персональной выставки, и я должна взять интервью, но одно другому не мешает, главное — Аполлонский здесь. — Женька критически оглядела меня с ног до головы, кивнула без особого одобрения и ходко затрусила в галерею.
В огромном зале вдоль левой стены у окна стояли несколько мужчин и женщин. В центре группы находился совершенно лысый молодой мужчина с удивительно красным носом. Жутко шепелявя, он что-то рассказывал, размахивая руками. Я торопливо огляделась и вторично сбилась с шага, а Женька выронила сумку и чертыхнулась. Вышло это довольно громко, на нас обратили внимание.
— А вот и пресса! — воскликнул лысый и широко улыбнулся, а я окончательно растерялась: у него не хватало по меньшей мере десяти передних зубов, еще чудо, что он хоть гласные выговаривал.
— Добрый вечер! — гаркнула Женька и мило раскланялась, кого-то высматривая при этом; как видно, не высмотрела, нахмурилась и осталась недовольной. Лысый продолжал махать руками, Женька делала вид, что слушает, а я пошла взглянуть на картины. Где-то минут через двадцать Женька присоединилась ко мне. — Ну как? — спросила она со вздохом.
— Он псих, — констатировала я.
— Валахов? Само собой. А вот Гавриленко — форменный сумасшедший.
— Кто такой? — насторожилась я.
— Тип, который устроил эту выставку, ну… бабки дал. Нашел кому дать, козел… у нас такая рукопись — Дэшел Хэммет в гробу перевернется, а он деньги на всякую мазню выкидывает. Я всегда твержу этим олухам: помогать надо достойным…
— У людей могут быть свои представления…
— Ага, дурак дурака видит издалека. У меня от этой живописи изжога. Пойдем в буфет, а?
— Невежливо как-то сразу.
— Да брось ты. Все, кто поумнее, давно там.
— Как вам мои картины? — прошепелявили за спиной, и через секунду в поле моего зрения возник лысый. — Только честно, не надо этих комплиментов…
Я вытаращила глаза, пытаясь понять, о чем он. Женька из-за спины лысого делала мне знаки. Пантомиму можно было понять только в одном смысле: пошли его к черту И потопали в буфет.
Я справилась с глазами, вернув их на прежнее место, и с проникновенной улыбкой произнесла:
— Ничего.
— В смысле? — насторожился шепелявый.
— В смысле, бывает хуже. Я имею в виду диагноз.
— Точно-точно, — влезла Женька. — Я тебе вот что скажу, Аркаша, пиши, пиши, а мы смотреть будем и, может, даже купим чего, не домой, конечно, нет. Но есть места, где твои картины выглядели бы просто… восхитительно.
— В психушке, что ли? — скривился Аркаша.
— И в психушке, и в вытрезвителе… Так что пиши, родной, пиши.
— Заметку в газету тиснешь? — хмыкнул он, нимало не печалясь.
— Само собой, а зачем я здесь?
— Только наркоманом не назови. Гавриленко в партию подался, забыл, как называется… короче, «голубых» и наркоманов там не жалуют…
— А кто вас жалует? — вздохнула Женька и добавила: — Я хорошо напишу. Я о творческих людях плохо писать не умею. Другое дело сказать в глаза: Аркаша, рисуй котов, а? Или собак. Хорошие животные и для душевного здоровья много полезнее.
— Ага, котов… Кому нужны твои коты? Ладно, пойдем выпьем. Я тебя всегда уважал за прямоту.
— Может, зря мы его так? — минут через пятнадцать устыдилась я, сидя в буфете. — Может, он правда талант?
— Алкаш он… и псих. Но лучше пусть голые задницы рисует, обзывая их «вселенной», чем выходит с острым ножичком на ночную прогулку.
— А это ты к чему сказала? — насторожилась я.
— Много красного цвета. И внутренности на блюде… впечатляют. Ведь это все сотворить надо, хоть и на холсте. Кто ж знает, что за мысли бродят в его лысой башке?
— И вы здесь, Евгения Петровна? — прошептал вдруг кто-то. Мы дружно повернулись и узрели господина неопределенного возраста, с брюшком и усами. Пышную шевелюру украшала благородная седина. Глаза молодо поблескивали, рот был подвижен, причем до такой степени, что слегка подергивался, даже когда господин молчал.
— Андрей Васильевич, — кудахтнула Женька, прижав руку к груди, и закатила глазки, затем подняла бюст на максимально возможную высоту в глубочайшем вздохе и резко опустила его вниз. Андрей Васильевич одним глазом с интересом наблюдал за перемещениями Женькиного бюста, другим косил на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13