В верхние окна башни светила луна. «Может, в остатний раз ее вижу!» — подумал Разин и задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.
Палач калил в это время железный прут. Боль в плече отвлекала Степана от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.
— Где казну зарывал? Куда ложил клады? — спросил Одоевский.
Разин смолчал.
Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.
— Где клады зарыл? — повторил боярин.
— В сердцах народных зарыл, и ты откопай себе на беду, — ответил Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый, испуганный взгляд нестарого человека, который сразу отвел глаза, словно во взоре Степана увидал что-то страшное…
Разин узнал его…
— Ба! Сколь чести! И царь тут! — воскликнул он, принудив себя к усмешке.
Царь не совладал с собой, вздрогнул.
— Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не видал! О тебе только думка! — сказал ему Разин.
— Замолчь! — крикнул Одоевский. — Эй, заплечный, заткни ему глотку!
— Дурак! Я тебе ничего не открыл и вперед не открою… Царю государево дело скажу… всю тайность открою… А то вы, бояре, сокроете правду мою от него!..
Одоевский ничего не смел решить сам, и хотя царь присутствовал в башне тайно, он ждал царского слова.
— Пусть говорит, — смятенно пробормотал царь.
— Сказывай, вор! — приказал Одоевский.
— Не тебе, пес, — царю, — сказал Степан. — Спусти дыбу, палач. Выше бояр — мне по чину, а выше царя — невместно!..
Палач растерялся. В первый раз в жизни видел он человека такой непреклонной силы.
— Спусти, — едва слышно сказал царь.
Раскидав под дыбой горящие угли, палач спустил Разина. Ноги его коснулись кирпичного пола.
— Сказывай, что хотел, — приказал Одоевский.
— Бояр побивал, города воевал — о тебе, государь, я все мыслил, — сказал Степан. — Теперь одолели меня, на Москву везли — и вся думка была о тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и привел! Для тебя одного я берег мою тайность. Другим ее не разуметь: на Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова степ, а в степу… дудаки пудовы… Поезжай потешься, да главная тайность в том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!
— Заплечный! Тяни! — крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем. — Скажешь, ты, вор, каково «государево дело» хотел молвить! — хрипел он Разину.
— Нашего царя дело едино: пташек травить — в том он смыслит! — глумливо сказал Разин.
— Кнута! — не выдержав, взвизгнул царь.
Он подскочил сам к Степану; крепко вцепившись, выдернул клок его бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.
Страшные удары кнута снова рушились на спину Разина. Но, теряя сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:
— Запомни, царь… азиатская… птица… холзан…

Конец великого канцлера

Всю жизнь расчетливый, выдержанный и спокойный, Ордын-Нащокин на глазах всех знавших его начал быстро стареть, сделался вспыльчивым, раздражительным, никому в приказе не спускал малейшей описки, рвал на клочки подаваемые на подпись бумаги и разгонял подьячих. Он вдруг увидал со всей ясностью, что постоянные разъезды в посольствах оторвали и отдалили его от царя. Без него царь нашел себе нового друга: с каждым днем завоевывал все большую силу, все большее доверие государя Артамон Сергеевич Матвеев. Почувствовав, что прежнего отношения царя не вернуть, Ордын-Нащокин утратил и прежнюю уверенность, которая всю жизнь давала ему силы для борьбы с нелюбовью дворянской знати…
Дьяки и дворяне в приказе тоже почуяли эту перемену в положении своего начальника. В последний раз, когда Афанасий Лаврентьевич был в Польше для переговоров об утверждении Андрусовских мирных статей, в грамоте, присланной ему из приказа Посольских дел, его наименовали просто боярином, пропустив знаменитый титул — «большой государственной печати и великих тайных посольских дел оберегателя». Ордын-Нащокин прислал оттуда царю раздраженное письмо с жалобой на своих собственных подчиненных, на неправды и нелюбовь окружающих. Царь его даже не захотел успокоить и ограничился только тем, что приказал отослать ему новую грамоту — с титулом.
Это последнее посольство было завершено блестяще. Никто даже не мог ожидать, что ему так твердо удастся отстоять занятую позицию и удержать на вечные времена в русских руках «матерь русской державы и веры Христовой» — Киев. И, несмотря на такие великие и успешные труды, по возвращении в Москву Ордын-Нащокин даже не сразу был принят царем. От обиды слезы сжимали горло боярину. Он старался себя утешить тем, что государю сейчас недосуг, что его тревожит казацкий мятеж, который пылает на Волге. Однако Ордын-Нащокин вскоре узнал, что государь собирается сочетаться браком ранее полного умиротворения государства. Как государственный муж, Афанасий Лаврентьевич считал, что это разумный шаг, потому что царская свадьба покажет всем, что трудности миновали, и отвлечет внимание от мятежа, которому в чужих государствах уделяли в последнее время слишком большое внимание…
И вот в январе была в самом деле назначена царская свадьба. Афанасий Лаврентьевич был приглашен в числе гостей со стороны высокого жениха. Но за все время празднества государь не обмолвился с ним лишним дружеским словом и только поговорил на ходу о самых неотложных посольских делах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164