По синему бархату моря шли тени облаков.
– И кто вас неволил гнаться за ними? – сказала бабушка, качая головой. Руки она скрестила на груди.
– А кто их неволил удирать? – сказал я и тоже переплел руки впереди.
– Невиновные они, – ответила бабушка. Розовые пятна выступили на ее тяжеловатых скулах. – Дина исповедалась мне… Видела она, когда соскочила с постели, ту макитру, с углями что, на боку… С той стороны и пламя занялось. У них там хламу всякого набросано много было… Может быть, можно было залить еще, говорит, да испугалась она. И опомнилась не скоро…
Я спрятал руки за спину. Мой взгляд не стерпел бабушкиного – сорвался вниз. И так стоял я долго, рассматривая соломинки, веером торчащие из надорванного края татами.
Я думал, что надо обязательно починить татами. Никто не замечает этой пустяковой царапины, а солома расходится и расходится. И когда хватятся, будет поздно, придется выкинуть татами. А новых никто не сделает, кроме японцев. Но они уплывут от нас… Надо починить татами, пока не поздно.
– На все божья воля, унучек, – сказала бабушка, и сетка морщин у ее глаз всколыхнулась.
– Знаешь, бабушка, – я прижал большим пальцем ноги надорванный край татами, – наша воля на все… Семену, думаешь, легко было повернуть штурвал против воли отца?
– С божьей помощью, – бабушка вскинула глаза к потолку.
– С моей помощью! – закричал вдруг я, вцепился в рог невидимого штурвала и начал давить вниз, как вчера. У меня даже пот выступил на лбу.
Бабушка оцепенела. А я отпустил «штурвал» и сказал тихо:
– Что, если я помирюсь с Ивао?
Бабушка шагнула ко мне, обхватила мою голову морщинистыми руками и прижала к себе. На ухо упала горячая капля.
– Ах ты гриб мой тугоногий… – проговорила бабушка сквозь слезы. – Видел бы дед, какой унук у него…
Я освободился от бабушкиных рук и скосил глаза на деда.
– Думаешь, он одобрил бы? – спросил я.
Она кивнула в ответ.
Хоть и текли у нее слезы из глаз, уголки губ торчали вверх. Так она плакала от радости.
– Пойду, – сказал я. – Может, Семен все-таки выплыл.
Я сбежал вниз по расхлябанной лестнице и не остановился до самого порта.
Ветер свистел у меня в ушах.
У кустов и деревьев вдоль дороги поредела за ночь листва. Рогожные кули с вяленой селедкой, что были сложены в штабеля, тайфун разметал по подножию сопки. Кули напоминали стадо свиней в зеленой траве.
Возле управления толпились японцы, корейцы и наши рыбаки. Такая толпа собиралась в тот день, когда в порту давали зарплату. К дверям невозможно было пробиться.
Я застрял между рыжебородым рыбаком и корейцем.
– Стих лишь тайфун, сразу пошли искать его… – рассказывал рыжебородый, возвышаясь каланчой над японцами.
– Он берег хотел ходи, – горячо вмешался кореец и поддернул свои белые штаны.
– Не перебивай, Ким, – отмахнулся рыжебородый и продолжал обстоятельно рассказывать. – К берегу его прибило… Цел, только два синяка на лице… Морская капуста в волосах застряла…
Значит, не выплыл Семен. Чудеса случаются только во сне.
В носу у меня заскребло, точно я надышался табачной пыли. Отталкиваясь локтями, я выбрался из толпы и пошел куда глаза глядят.
Очутился возле баржи. Горячий песок жег ступни. Я зашел в прибой. Теплая вода омывала ноги, пощипывала ранки. Море ластилось ко мне, как котенок. И ненависть к морю стала проходить. Что море, если мы сами виноваты, и я прежде всего. Я был ослеплен и подтолкнул Семена к погоне. Эх, вернуть бы вчерашний день!..
Я разделся, отбросил одежду на сухой песок. Ноги сквозь воду казались короткими и толстыми. Будто чужие, шли они по песчаному дну, обходили островки водорослей: не люблю скользких прикосновений.
Когда вода поднялась до пупка, я нырнул. Пятна заколыхались на дне. От моей тени пытался удрать большой рак. Я схватил его за панцирь и, вынырнув, кинул на берег.
Проплыв между баржей и скелетом сгоревшего катера, я перевернулся на спину. В небесной глуби надвигались друг на друга два чистых, как стеклянная вата, облака. Они столкнулись и полетели дальше вместе. Почему черные тучи сталкиваются с громом и молнией, а эти облачка встретились, как брат с братом?
Я перевернулся и увидел: на барже стоят двое. Ивао был в черном кительке, черных брюках и такой же фуражке с маленьким лакированным козырьком. Сумико глядела на меня из-под руки. Ветер трепал широкий рукав ее белой кофты.
У меня ослабели руки и ноги от взгляда Сумико. Я ушел под воду, но там собрался с силами и вынырнул. Я встал в воде, чтобы они узнали меня и, если хотят, ушли.
Но они не уходили. Значит, они не так уж ненавидят меня… И я поплыл к барже по-собачьи, чтобы поднять больше брызг. Пусть видят, что плыву к ним, и если все-таки ненавидят меня, то уходят.
Однако они остались. Может быть, оттого, что все еще считали баржу своей.
Я подплыл к осевшей ночью корме и вскарабкался на просмоленные доски палубы.
Они глядели в воду, а я смотрел на берег. Я повернулся к ним спиной, хотя надо было стать животом к солнцу, потому что спереди я загорел плохо. Мы стояли так минут пять. Потом я чуть скосил глаза на Сумико. И в этот момент она тоже посмотрела на меня. Получилось, будто мы думали об одном и том же. Я обрадовался и выпалил:
– Вода теплая… Хочешь, научу плавать?
Ивао повернул ко мне свои очки.
– Мидзу нуруи, – повторил я ему и начал по-японски уговаривать их искупаться.
Ивао снял очки и растерянно глядел то на меня, то на сестру. Без очков он был какой-то другой, потешный.
Я объяснял, что плавать научить очень просто. Надо раскачать Сумико и кинуть в воду. Пусть барахтается, как щенок.
– Давай, – согласился наконец Ивао.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41