Такая была, зараза, как Филаретов А. А. на открытом партсобрании, когда прорабатывают заядлого пьянчугу или бездельника.
– У меня к вам дело, Настасья Глебовна, – строго, но с ясной улыбкой проговорила Любка. – Мы с Филаретовым А. А. никак по-человечески обставиться не можем. Вы, говорят, мебель продаете?
– Продаем, – ответила Настя. – Гарнитур этот стоит…
– Простите, что перебиваю, Настасья Глебовна, только нам сколько стоит – без надобности. Не дороже денег, я полагаю. Правильно?
Любка Ненашева, свободная, неторопливая и церемонная начала знакомиться с гарнитуром и знакомилась так, словно покупала мебель для сорок восьмой маловажной комнаты родового замка. «Стенку» сверху донизу, вдоль и поперек оглядела, даже оттопыренным мизинчиком потрогала, но как-то пренебрежительно; по столу, по стульям, даже по диван-кровати только взглядом скользнула, а вот обоими креслами горячо заинтересовалась и добилась-таки своего: поднялся Иван с места и на прямых от злости ногах вышел скучать на крыльцо, ругаясь про себя на чем свет стоит. Минут пятнадцать просидел он на перилах, пока не раздались шаги и не послышались голоса.
– Значит, договорились, Настасья Глебовна! А скидка на амортизацию нам вовсе без надобности.
– За полную цену я мебель не продам.
– Здря.
– Зря или не зря, но скидка – двадцать пять процентов. Так и скажите Александру Александровичу.
– Филаретов А. А. здесь без адреса, как все дела хозяйка, то есть мы, решаем… Значится, я вас правильно поняла, что об будущий понедельник мебелишку брать можно?
– Правильно. Учтите, понадобятся два грузовика, чтобы перевезти мебель неразобранной.
– Мы и три пригнать можем, Настасья Глебовна. Значит, до свидания!
– До свидания, Любовь Ивановна!
Женщины вышли на крыльцо, наперебой уступая дорогу друг другу, улыбались плакатами «Применяйте зубную пасту „Здоровье“, а на Ивана, точно его на белом свете не было, внимания не обращали.
– До понедельника, Настасья Глебовна!
– До понедельника, Любовь Ивановна!
Мужа Настя обнаружила в тот момент, когда Любка с лошадиным топотом – иноходец – начала прощупывать деревянный тротуар заграничными своими сабо на платформе. И вот что интересно: чем дальше уходила Любка, тем громче становился лошадиный топот, чего по физическим законам быть не могло. Иван хотел слезть с перилины, но Настя боком прижалась к его коленям, не спуская глаз с исчезающей покупательницы гарнитура, на нервной почве попавшего в благословенное Старо-Короткино. Когда же Любка растворилась в домах и кедрачах, Настя негромко сказала:
– Я впервые так близко и подробно рассмотрела Ненашеву. И впервые с ней разговаривала…
Жена замолкла, Иван затаился, почуяв, что ничего хорошего в паузе Насти нет и быть не может – добром и великодушием, пониманием и безысходностью, мудростью старухи и щедростью чемпиона, по доброй воле уходящего побежденным, – вот как звучали слова жены и длинная ее пауза. «Неужели я при Любке что-нибудь такое сделал, что Настя опять начнет молчать или втихомолку плакать, – обреченно думал Иван. – Нет, бежать надо из деревни, бежать, пока мы с Настей живы-здоровы. Оба надорвемся, если хоть одну лишнюю неделю здесь проживем!»
– Ничего я не увидела, ничего не поняла, – продолжала Настя, – но думаю, таких женщин, как она, природа производит редко, точно гигантский алмаз или, наоборот, уродство какое-нибудь, вроде сиамских близнецов. Молчи, Иван! Таких женщин любят долго, может быть, навсегда… А ты, сделай одолжение, погуляй, не возвращайся домой часа два. Я, может быть, усну…
По тому же тротуару, что и Любка, уходил к синим кедрачам изгнанный из собственного дома Ванюшка Мурзин. Проверять, созрели или не созрели кедровые шишки, теперь нужды не было, и пришлось за околицей свернуть, чтобы подняться на самую высокую точку речного яра – метров пятьдесят до кромки воды. Ванюшка повалился на траву, лег на грудь, подперев голову руками, принялся наново, как турист, интересоваться великой Обью, думая неторопливо: «Чего это я заклинился? Река как река. Этот берег правый, тот – левый, посередине – фарватер. Енисей, говорят, шире. Лена, рассказывают, в любом месте – море. И быть такого не может, что Обь – самая большая река в мире! Любой учебник географии скажет…»
Потом Ванюшка размышлял о том, что после устья Роми на глинистых берегах Оби – сотни километров в обе стороны – нету ни каменных гряд, ни каменных россыпей, ни просто камня. Только глина да речной просеянный песок. «Ха-ха два раза! – думал Иван. – И утопиться-то не изловчишься! А в какой-нибудь другой, нормальной реке, привязал вицей камень на шею и – пожалуйста!»

6

За мебелью приехали, как договорились, в понедельник, прибыл и сам Филаретов А. А., в стеснении помахивающий, словно от комаров, черемуховой веткой, и было такое впечатление, словно он оказался тут случайно и не имел прямого отношения к двум грузовикам с успевшими слегка «причаститься» шоферами и добровольными грузчиками, среди которых – этот везде, где шумно, поспеет! – главенствовал дядя Демьян, поднадевший для солидности брезентовый фартук. Племяннику он руку не подал, только кивнул – почти четыре года не забывал игру в «очко» и даже на гулянке по возвращении из армии племяша сидел в дальнем углу – такой принципиальный.
– Где тут эта самая?… – смутно поинтересовался Филаретов А. А., как только из кабины первого грузовика выпорхнула разнаряженная Любка Ненашева-Смирнова-Филаретова. – Скажите, пожалуйста, где мебель?
– В доме! – удивленно ответил Костя, первым вышедший на крыльцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82