— А почему ты не пил за обедом?
— Видишь ли, — ответил Таппи, — я еще не выяснил, как Кора относится к привычке время от времени пропустить рюмочку, и на всякий случай решил воздержаться. Это, по моему убеждению, должно свидетельствовать о серьезности мыслей. Все еще висит на волоске, и малейшая оплошность может привести к роковому исходу.
— Мне абсолютно непонятно, как ты сможешь ее убедить в том, что у тебя вообще есть какие-то мысли, не говоря уже о серьезных.
— У меня есть свой метод.
— Уверен, он никуда не годен.
— Ах ты уверен, — сказал Таппи с возмущением. — К твоему сведению, все обстоит как раз наоборот. Я веду это дело по всем правилам. Помнишь Крепыша Бингхэма — он учился с нами в Оксфорде?
— Видел его на днях. Он принял сан.
— Ну да. Приход у него в Ист-Энде. Так вот, Крепыш Бингхэм открыл клуб для местных хулиганов. Сам знаешь, что это такое: чашка какао, трик-трак в читальне и время от времени благопристойные развлечения в зале для собраний масонской ложи. А я ему помогаю. Уже месяц все вечера провожу за трик-траком. Кора одобряет. Я уговорил ее в ближайший вторник там спеть.
— Вот как?
— Именно. А теперь, Берти, оцени мою дьявольскую изобретательность: я тоже буду петь.
— Почему ты думаешь, что тебе это поможет?
— Потому что то, как я собираюсь петь песню, которую я собираюсь петь, откроет перед ней такие глубины моей натуры, о которых она и не подозревает. Она увидит, как эти грубые невежественные люди проливают слезы умиления, и скажет себе: «Черт побери, золотое сердце у этого парня!» Я выбрал не какой-нибудь пустячок. Никакого вульгарного шутовства! Я буду петь об одиноких ангелах…
Я вскрикнул.
— Уж не собираешься ли ты петь «Моего сыночка»?
— Ты угадал.
Я был потрясен. Да, черт побери, потрясен. У меня весьма строгие взгляды на «Моего сыночка». Я считаю, что эту песню должны исполнять лишь немногие избранные, причем исключительно в тишине и уединении ванной комнаты. Самая мысль о публичной казни, совершаемой над «Моим сыночком» человеком, способным поступить с другом так, как молодой Таппи поступил со мной в тот вечер в «Трутнях», — самая мысль об этом заставляла меня страдать. Да, да, страдать.
Я, впрочем, не успел выразить свое негодование, ибо в этот момент вошел Дживс.
— Звонила миссис Треверс, сэр. Она поручила сообщить вам, что будет здесь через несколько минут.
— Принято к сведению, Дживс, — сказал я. — Так вот, Таппи…
Я замолчал. Таппи исчез.
— Дживс, куда вы его подевали? — спросил я.
— Мистер Глоссоп удалился, сэр.
— Удалился? Как он мог удалиться? Он только что сидел вот здесь…
— Наружная дверь как раз закрывается, сэр.
— Но к чему такая спешка?
— Возможно, мистер Глоссоп предпочел не встречаться с миссис Треверс, сэр.
— Но почему?
— Не могу сказать с определенностью, сэр. Однако при упоминании имени миссис Треверс он тут же встал.
— Странно, Дживс.
— Да, сэр.
Я перешел к более важному предмету.
— Дживс, — сказал я, — во вторник на вечере в Ист-Энде мистер Глоссоп намеревается петь «Моего сыночка».
— Неужели, сэр?
— Перед публикой, приготовленной по рецепту: на стакан бакалейщиков столовая ложка торговцев рыбой и щепотка боксеров.
— Неужели, сэр?
— Напомните мне — я должен там быть. Таппи обязательно освищут, и я хочу видеть его падение.
— Слушаю, сэр.
— Я буду ждать миссис Треверс в гостиной.

Тем, кто близко знаком с Берти Вустером, известно, что его жизненный путь омрачен множеством пакостей, чинимых целым взводом изрядно заплесневелых теток. Единственное светлое пятно в этой жуткой толпе — тетушка Далия. Она вышла за стариго Тома Треверса в тот памятный год, когда первым в Ньюмаркете пришел Василек. Одна из лучших теток, можете не сомневаться. Мне всегда приятно поболтать с ней, и когда без пяти три она вплыла в гостиную, я поднялся ей навстречу, источая радушие.
Почтенная родственница казалась несколько возбужденной и незамедлительно приступила к делу. Тетушка Далия принадлежит к известному типу крупных женщин с добрым сердцем. Когда-то она увлекалась охотой и с тех пор сохранила привычку говорить, как если бы на зеленом холме в полумиле от себя только что обнаружила лисицу.
— Берти, — закричала тетушка, вспомнив, как вдохновляла свору гончих на последний рывок, — мне нужна твоя помощь!
— Можете на нее рассчитывать, тетя Далия, — учтиво ответил я. — Не покривив душой, могу сказать, что нет человека, которому я с большим удовольствием оказал бы услугу, чем вам, нет человека, для которого я с большей готовностью…
— Довольно болтовни, — попросила она. — Заткни фонтан. Речь идет о твоем приятеле — молодом Глоссопе.
— Он только что у меня обедал.
— Ах так? Жаль, что ты не подсыпал яду в его суп.
— Супа не подавали. Кроме того, я не уверен, что термин «приятель» вполне согласуется с фактическим положением вещей. Видите ли, как-то вечером, когда мы ужинали в «Трутнях»…
В этот момент тетя Далия (несколько бесцеремонно, как мне показалось) заявила, что предпочитает подождать до того времени, когда история моей жизни станет доступна широкой публике в виде книги.
Увидев, что тетушку покинула ее обычная доброжелательность, я отложил на время личные обиды и спросил, что ее терзает.
— Этот юный негодяй Глоссоп, — был ответ.
— Каким образом?
— Он разбивает сердце Анжелы. (Анжела. Дочь поименованной выше тетушки. Моя кузина. Прелестный цыпленок.)
— Разбивает сердце Анжелы?
— Да… Разбивает сердце… Анжелы!
— Вы говорите, он разбивает сердце Анжелы?
Несколько возбужденным тоном тетушка попросила меня приостановить водевильный обмен репликами.
1 2 3 4 5 6 7