Самурай разливал сакэ, и все пили.
После бессонной ночи Аввакумов сер лицом и зол, но стал отходить и разрумянился.
Старик кого-то звал несколько раз. Наконец открылась дверь, вошел пожилой японец и сразу пал на колени.
– Дом полон женщин, а работник только один, – сказал Вася.
Японец-работник, знавший по-русски, разогнулся, видно стало, что он крепкий и жилистый, в стриженых усах и похож лицом на приказчика из чаеторговой фирмы на Литейном, где матросы брали гостинцы для отсылки в деревню.
– Цуси! – сказал самурай, показывая на Ивана, и велел сказать гостям, что за завтраком фрукты – золото, а за ужином – медь. – Кусай! – самодовольно добавил он по-русски, показывая на апельсины.
Самурай велел своему переводчику спросить, какая в России главная пища. Иван не стал спрашивать у гостей, а сам ответил:
– Хлеб!
Тут же женщины внесли горячие лепешки из муки.
Иван смотрел, как хозяин угощает русских матросов, и злорадствовал в душе. Сколько кушаний! Но если бы он знал... Работник несколько раз делал вид сегодня, что порывается сказать хозяину что-то важное, но что его все время отвлекают... А хозяин Ябадоо, упоенный новой своей работой, не обращал на это внимания.
Под конец обеда опять подали суп и опять чай с глянцевитым печеньем из травы и водорослей.
– Нам целую ночь мецке покою не давал! – рассказывал Аввакумов. – Встанешь – он встанет. Сядешь – он сядет. Я пойду – он хвостом за мной. Все время смеется и кланяется. По берегу сторожа всю ночь ходили с фонарями.
Самурай еще предлагал гостям сакэ. Он закурил и угостил матросов. Старик глубоко затягивался табачным дымом, жмурился, лицо его становилось маленьким и жалким. Подолгу задерживал дым в легких, а потом быстро выдыхал и опять таращился одурманенным взором.
Василий сказал:
– У меня дед курил так. Затянется и считает до десяти.
– Зачем же? – спросил Аввакумов.
– Трубок не любил, говорил – плохо для здоровья. Заворачивал домашний тютюн в кукурузный лист.
– Откуда же ты родом?
– Курской губернии.
– Курский соловей!
Выходя после завтрака, захмелевший Букреев встретил в галерее японочку в белых перчатках на ногах, наклонился и пощекотал ей щеку усом. Она не противилась, но смотрела с таким жестким любопытством, как бы все запоминая, и так неодобрительно, что Васька отпрянул.
* * *
Перед отправлением джонки из деревни Миасима офицеры поспорили.
– Можно ли матросов пустить одних в заграничном плаванье на японском корабле? – спросил Путятин.
– Нельзя, господа! – сказал старший лейтенант Мусин-Пушкин.
– Какая чушь! – возразил Можайский.
– Кого же? – спросил адмирал.
– Мичмана Михайлова?
– Из свиты – ни в коем случае! – заволновался адъютант Пещуров.
– Адмирал должен шествовать во всем великолепии, и так офицеров не хватает.
– Еще чего захотели! Из свиты!
– Как же быть?
– Постойте...
– Господа! Мне не для торжественного великолепия... Мне для нужного дела!.. – закричал Путятин. – Заявлено японцам о порядке марша, а теперь опять, заново договариваться? Что мы за люди, ничего решить не можем!.. Как одних? Как одних? С ними старший унтер-офицер Аввакумов. Отпускаем же в иностранных портах с унтер-офицерами! А договоренностей не менять!
Так матросы под начальством старшего унтер-офицера Аввакумова первыми оказались в деревне Хэда.
* * *
Жилистый Иван подошел к самураю в поклоне и сказал ему на ухо, что хочет сообщить что-то важное.
– Я все время хотел сказать...
– Ну... ну... – нетерпеливо отозвался Ябадоо и поднес ухо поближе.
Тайные доносы и тайны он любил. Всегда надо строго наказать, если кто-то виноват. Самурай велел служанке уйти и унести сакэ. Иван в доме Ябадоо самый ничтожный человек, хотя и нужный. Он работник, оруженосец, и признано, что при береговой охране может оказать пользу как бывший пленный в России, знающий варварский язык. До сегодняшнего дня не представилось таких случаев.
– Русские морские солдаты... это-о...
– Ну-ну?
– Это-о... совершенно... не настоящие... не самураи.
– Это не они?
– Нет, это они сами... Но-о... это-о... из самого низшего, бедного... ничтожного сословия... не заслуживают...
– О-о! – воскликнул Ябадоо, сразу все сообразив.
Он был потрясен и сидел с открытым, перекошенным ртом. Иван торжествовал в душе.
– А сейчас... Сайо...
– Что? – вспыхнул самурай.
Честь дочери он берег. Честь дочери принадлежала только ему, и он один и мог распоряжаться.
– Шла по галерее... и один морской солдат... с совершенно простыми усами... прошел мимо нее.
У Ябадоо полон дом женщин. Со всеми, начиная от жены, самурай обходился справедливо, но с оттенком грубого принуждения, как бы обязательного, традиционного насилья, мог схватить за шею и вытолкать, схватить за нос и сжать его пальцами. Этот оттенок насилья исчезал в его обхожденье с Сайо.
«Ты сам не самурай. Не настоящий дворянин, – думал про хозяина Иван. – Тем обидней и больней для тебя. Так и надо!»
Оскорбленный Ябадоо сидел на крыльце, курил с важностью и ждал, не появится ли кто-нибудь из полицейских, чтобы сопровождать матросов на пристань. Опять самому? Но тут уж дело не в его чести, а в государственном поручении. Сюда идет шестьсот эбису и, может быть, прибудет столько же японцев. Сегодня рыбакам приказано наловить много рыбы. Это прямо поручается Ябадоо. Это его дело. И он позаботился. В тумане утра одна за другой исчезли лодки и суда хэдских рыбаков.
Но с полицейскими случилось происшествие. Ночью двое охраняли дом самурая. Под утро их срочно вызвали. Оказывается, на храм ночью напали разбойники. Священник с ними сражался мечом. Потом погнался за разбойниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22