и в течение многих лет он ворчал на всех, связанных с "Софалой", - на всех, за исключением, быть может, китайцевкочегаров, которые помогали судну продвигаться вперед.
Польза, которую они приносили, была очевидна; они были неотъемлемой частью механизма, хозяином которого он являлся.
Проходя по палубе, он грубо толкал каждого, кто попадался ему на пути, но матросы малайцы научились увертываться от него... Он вынужден был их терпеть, ибо должен же кто-то выполнять черную работу на судне.
Ему приходилось бороться и измышлять средства, чтобы "Софала" могла совершать свои рейсы... а что он за это получал? Даже должного уважения ему не оказывали.
Впрочем, если бы все мысли и поступки людей были направлены к тому, чтобы оказывать ему всяческое уважение, он все равно не почувствовал бы удовлетворения.
К тому времени суетное упоение обладанием и властью рассеялось и остались лишь материальные затруднения, боязнь лишиться того положения, какое оказалось, по существу, не стоящим, и тревожные мысли, перед которыми бессильно самое гнусное раболепство людей.
Он ходил взад и вперед. В конце концов мостик был его собственностью: он за него заплатил. Держа трубку в руке, он время от времени останавливался и с напряженным, сосредоточенным вниманием прислушивался к заглушенному стуку машин (его собственных машин) и тихому скрежетанию рулевой цепи, вечно омываемой водой у борта. Не будь этих звуков, судно казалось бы неподвижным, как бы ошвартованным у берега и безмолвным, словно покинутым всеми людьми. Но длинная прямая линия берега - низменного болотистого берега с мангровыми деревьями и группой из трех пальм на заднем плане - постепенно вырисовывалась все отчетливее; не было ни одного штриха, который приковал бы внимание. Туземцы - пассажиры "Софалы" лежали на циновках под тентом; дым из трубы парохода казался единственным признаком жизни и таинственным образом был связан со скользящим движением судна.
Капитан Уолей, стоявший с биноклем в руке рядом с маленьким малайцем-серангом, - словно старый великан со своим слугой, сморщенным пигмеем, - вел судно по мелководью.
Трудно было миновать эту подводную гряду грязи, смытой потоком с мягкого дна реки и отложившейся на твердом морском дне. На берегу из наносного ила не было никаких опознавательных знаков, и определить направление можно было, лишь руководствуясь очертаниями далеких гор. Гору с плоской и неровной вершиной, похожую на коренной зуб, и другую седлообразную возвышенность приходилось разыскивать при ослепительно-ярком свете, который, казалось, растекался, как сухой огненный туман, пронизывая воздух, поднимаясь над водой, окутывая дали, слепя глаза. В этой дымке света вырисовывался только ближайший край берега, неподвижный, несокрушимый, угольно-черный. На расстоянии тридцати миль в глубь страны виднелся на фоне неба зазубренный хребет с очертаниями и тенями голубыми, бледными и трепещущими, словно нарисованными на воздушной паутине, на легком, неосязаемом занавесе, который был опущен над равниной из наносного ила. Рукава устья сверкали, как серебро, между квадратными кусками, начисто отрезанными от берега, окаймленного мангровыми деревьями.
На переднем конце мостика великан и пигмей часто обменивались тихими словами. За ними стоял Маеси с недоумевающей и презрительной миной. Круглые глаза его уставились в одну точку; казалось, он позабыл о своей длинной трубке, которую держал в руке.
Ниже мостика, на баке, затененном белым тентом, молодой матрос малаец перелез через поручни. Пропустив под мышками широкую полосу из парусины, он налег на нее грудью и перегнулся далеко за борт. Рукав его тонкой бумажной рубахи, отрезанной почти до плеча, обнажал смуглую руку, мускулистую, округлую, с кожей атласной, как у женщины. Грозным движением пращника он взмахнул рукой; четырнадцатифунтовый лот, кружась, взвился в воздухе, затем, метнувшись вперед, долетел до носа судна. Мокрый тонкий линь, скользя между смуглыми пальцами, со свистом развернулся, и лот, погружаясь в воду у борта судна, провел серебряный шрам на золотой ряби. Немного погодя молодой малаец протяжным голосом выкрикнул на своем родном языке глубину.
- Тига стенга! - кричал он после каждого всплеска и торопливо свертывал линь, чтобы снова его забросить.
"Тига стенга" означает три с половиной сажени. На протяжении мили до самого устья реки глубина была одинакова.
- Три с половиной. Три с половиной. Три с половиной, - и его модулирующий голос, звучавший монотонно, как повторный крик птицы, казалось, уплывал в сиянии солнца, таял в безмолвии пустынного моря и безжизненного берега, в открытом пространстве, тянувшемся на север, юг, восток и запад, где не видно было ни тени облака, не слышно шепота других людей.
Механик - владелец "Софалы" - продолжал неподвижно стоять позади двух моряков, отличающихся друг от друга расой, религией, цветом кожи. Европеец, своей мощной фигурой бросающий вызов годам, и маленький малаец, тоже старый, но тощий и сморщенный, словно увядший коричневый лист, который по воле ветра приютился в тени того, другого. Внимательно смотрели они вперед, на сушу, и у них не было времени отрываться от дела.
А Масси, смотревший на них сзади, казалось, видел в этой преданности долгу неуважение к собственной своей особе.
Это было неразумно, но уже много лет он жил бессмысленной досадой в своем особом мире. Наконец, проведя влажной ладонью по редким прядям жестких волос на макушке своей желтой головы, он медленно заговорил:
- Вам нужен лотовой! Должно быть, вы считаете это необходимым, чтобы вести пароход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49