она уезжала в церк
овь Ц в лаковых туфлях, в шелковой юбке с оборками, в шляпе с коротким жес
тким пером.
Один раз он заметил, что Марта на него смотрит из глубины комнаты. Он кивну
л ей и засмеялся Ц она взгляда не отвела. Голый по пояс, он разваливал кли
ном корявый дубовый корень. В глазах его, перед тем как ударить кувалдой в
головку клина, загоралась сгустившаяся сила, в горле сам по себе возника
л храп. И когда, задержав дыхание, он бросал кувалду на клин, эта сила вспых
ивала в нем жаркой зарей, и словно гром сотрясал тело, и губы у него бледне
ли. А когда рвались волокна дубовой коряги, когда она раздавалась, постан
ывая и потрескивая, он стоял над ней, слабый, грустящий, не бил зря Ц ждал.

Из разорванных клином дубовых плах Савельев вытесал немецким неловким
топором, приладив к нему новгородское топорище, две короткие скамейки с
прогибом.
Марта любила сидеть на этих скамейках.
Она пришла к нему после церкви. Пришла сама.
Большая холодная капля падает в старикову душу и, словно согревшись в не
й, подступает к сердцу горячим паром.
«Что ты, старый черт, хрен лохматый, нешто дела у тебя нет или тебе думать н
е о чем?» Ц шепчет старость. Поджав впалый рот и хихикая, залезает в угол, в
сухую хрустящую паутину. Оттуда смотрит со страхом, не веря и чертыхаясь.

Марта сошла с дрожек, отдала ему вожжи, нагнулась поправить туфлю. Может, н
а него навалилась темнота, может быть, наоборот: озарило его истошным, зре
вшим все это время предчувствием. Он, не размахиваясь, коротко, крепко шле
пнул ее ладонью по широкому, статному заду. Она распрямилась, взяла кнут с
дрожек, и, если бы он попятился, жить ему с рассеченной рожей, а может, и не ж
ить вовсе. У нее было белое лицо. От серых больших глаз под темными густыми
бровями сбегали вдоль носа две голубые жилки, потом они прятались в прип
ухлостях возле рта и вновь появлялись на нижней скуле, обегая с двух стор
он подбородок. Подбородок не дрожал, голубые жилки не бились Ц в лице буд
то все замерло, и в глазах тоже, словно на это время ушло из ее тела дыхание.

Ц Боже мой, баба какая! Ц сказал тогда Савельев по-русски, сам не зная, чт
о говорит. Ц Красавица! Бог свидетель Ц не вру.
Она бросила кнут, повернулась и, как бы оставив на нем свой бездыханный вз
гляд, пошла к дому.
Он закатил дрожки в сарай, убрал упряжь. Напоил и почистил коня. Когда тот
захрустел в лад с битюгами, забирая овес из кормушки, отфыркивая из ноздр
ей остья и мелкое сено, Савельев сел на скамейку ждать, что будет.
Она пришла ночью, одетая, как на работу. Он поднялся со скамейки навстречу
ей. Кони вздыхали, трясли головами, гулко переступая с ноги на ногу. Она по
дходила все ближе и, казалось, опять не дышала. Воздух в конюшне раскалялс
я с каждым ее шагом. Кони вздыхали громче Ц сейчас заржут, закричат, слома
ют перегородки. Кони, казалось ему, ликовали. Со всех сторон глаза. Громадн
ые, дикие, колдовские, и среди них ее глаза, беспощадные и беспомощные. Ког
да воздух совсем уплотнился, когда одобрительное присутствие лошадей с
тало совсем нестерпимым, он взял ее за руку.
Они шли медленно. С каждым шагом все медленнее. И наступила минута, когда о
ни уже не могли двигаться дальше. Их обоих потянуло к земле, словно тяга зе
мная вдруг увеличилась. Ноги задрожали и подогнулись. Они легли на теплу
ю землю. Она прижалась к нему, и он прижался к ней. Было им от этого больно об
оим, словно рвались в них тугие волокна. И они заплакали оба беззвучно и сл
адко, смешивая слезы губами, сорокапятилетний мужик и она, лет на десять м
оложе его. Небо опустилось к земле, торжественное, словно царь-колокол, и,
словно царь-колокол, немое.
Когда тусклый утренний свет накрыл поле, когда они встали на дрожащие но
ги, то поняли, что между ними и в них была святость. И она служила им оправда
нием.
От любви детей не бывает. Дети случаются от безысходности, от лености, от т
емноты, от любопытства, от капризов, от скуки и от закона… Он говорил ей эт
о по-русски Ц ворожил, стараясь оберечь ее от беды. Она, не слушала его. Она
знала уже в то утро, что от любви дети случаются чаще, чем от других причин.


Сенька обошел вокруг сосны три раза. Под сосной никого. Многослойная хво
я кажется прибранной. Может быть, он сосну перепутал? Нет, неужто он своего
леса не знает? Та сосна Ц самая первая у болота.
Возле болотной кромки следы, словно боролись два человека или зверь с че
ловеком. Черная жижа в эти следы наливается, спешит что-то скрыть от глаз…

Лежит болото тысячу лет. Никто по нему не ходит, даже утки облетают его сто
роной.
Утром, когда вырастает солнце, между кочек дымятся красные лужи. День выс
тилает болото цветастой шалью: по охряному полю зеленые и голубые развод
ы, да еще кое-где киноварью побрызгано и желтым, как сера, цветом. Ночью на ж
идких тропах черненое серебро. В знойный полдень, когда сушь, когда разры
вается грудь от жары, посреди болота вдруг засверкает, резанет прямо в ду
шу горячее золото.
Молва говорит Ц упал с неба камень, выжег лес, распорол землю и ушел в без
донную глыбь. Ямину затянуло каменным пеплом, поэтому растут на болоте о
собые горькие травы, поэтому, кроме гнуса и комаров, на болоте никто не сел
ится.
Камень в глыби никогда не остынет, и болото не высохнет во веки веков.
И хозяином на болоте Свист.

…Осенью небо плачет: жалеет землю, ее красоту жалеет, народившихся и еще н
е рожденных детей земля жалеет Ц им предстоит зима. Осенью Марта пришла
в конюшню и, ничего не сказав, повела его в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44