— Ишь ты какой, обид не прощаешь! Побольше бы нам таких! — восклицал король, совсем уже развеселясь. — А сам с теми солдатами сюда явился? Как звать их?— Кемличи, отец и двое сыновей.— Mater mea de domo Кемличей est Мать моя из дома (лат.).

, — с важностью сказал канцлер королевы, Выджга.— Видно, есть Кемличи большие и малые, — весело ответил Кмициц, — ну а эти не то что малые, а просто разбойники, но храбрые солдаты и преданы мне.Канцлер Корыцинский уже некоторое время все что-то шептал на ухо архиепископу гнезненскому.— Много к нам таких приезжает, — сказал он наконец, — что похвальбы ли, награды ли ради басни тут всякие рассказывают. Вести привозят ложные и нелепые, а наущают их часто враги.На всех как будто вылили ушат холодной воды. Кмициц побагровел.— Я, вельможный пан, твоего звания не знаю, — сказал он, — но видно, оно высокое, не хочу я поэтому оскорблять тебя; однако же думаю, нет такого звания, чтобы можно было позволить себе безо всякого повода обвинить шляхтича во лжи.— Милостивый пан, ты говоришь с великим коронным канцлером! — остановил его Луговский.Но Кмицица взорвало.— Тому, кто меня во лжи обвиняет, будь он хоть сам канцлер, я одно скажу: легче во лжи обвинять, нежели голову подставлять под пули, легче воском бумаги припечатывать, нежели собственной кровью запечатлевать верность отчизне!Но Корыцинский совсем не прогневался, он только сказал:— Я тебя, пан, во лжи не обвиняю, но коли правда то, что ты говорил, бок у тебя должен быть обожжен.— Так выйдем, ясновельможный пан канцлер, и я тебе его покажу! — рявкнул Кмициц.— Нет в том нужды, — возразил король, — мы и так тебе верим!— Нет, нет, государь! — воскликнул пан Анджей. — Я сам этого хочу и прошу, как милости, дозволь показать, чтобы никто, хоть самый что ни на есть достойный, не делал из меня лжеца! Плохая была бы мне это награда за муки! Не хочу я награды, хочу, чтобы верили мне, так пусть же Фома Неверующий коснется моих ран!— Я тебе верю! — сказал король.— В словах его одна правда, — прибавила Мария Людвика. — Я в людях не ошибаюсь.Но Кмициц и руки сложил с мольбою.— Ваше величество, пусть же выйдет кто-нибудь со мною, ибо тяжко мне оставаться под подозрением.— Я выйду, — сказал Тизенгауз, молодой королевский придворный.С этими словами он повел Кмицица в соседний покой, а по дороге вот что сказал ему:— Не потому я пошел с тобою, что не верю тебе, нет, я верю, а потому, что хотел поговорить с тобою. Видал я тебя где-то в Литве. Но вот имени твоего не припомню, может статься, мы с тобою были тогда еще подростками.Кмициц отвернулся, чтобы скрыть внезапное смущение.— Может, где-нибудь на сеймике. Покойный отец часто брал меня с собою, чтобы присматривался я, как шляхта вершит дела.— Может статься, что и так… Лицо твое мне знакомо, хоть тогда не было у тебя этого шрама. Но ты смотри, сколь memoria fragilis est Память слаба (лат.).

, что-то, мне сдается, что и звали тебя тогда иначе?— Года все изглаживают в памяти, — ответил пан Анджей.Тут они вошли в соседний покой. Через минуту Тизенгауз предстал перед лицом короля.— Как на вертеле его жарили, государь! — сказал он. — Весь бок сожгли!Когда вернулся и Кмициц, король встал, обнял его и сказал:— Мы никогда не усомнились бы в том, что ты говоришь правду, и заслуга твоя и страдания не будут забыты.— В долгу мы перед тобою, — прибавила королева и подала ему руку.Пан Анджей преклонил колено и почтительно поцеловал руку, а королева, как мать, погладила его по голове.— Ты уж на пана канцлера не гневайся, — снова сказал король. — Ведь тут у нас и впрямь немало побывало изменников и вралей, что плели всякие небылицы, а долг канцлера правду publicis Обществу (лат.).

показать.— Что для такого великого человека гнев худородного шляхтича! — ответил пан Анджей. — Да и не посмел бы я роптать на достойного сенатора, что являет пример верности отчизне и любви к ней.Канцлер добродушно улыбнулся и протянул Кмицицу руку.— Ну, давай мириться! Ты вон тоже как дерзок на язык, вишь, что мне про воск сказал! Только знай, и Корыцинские не только воском бумаги припечатывали, но и кровью не однажды запечатлели верность свою отчизне.Король совсем развеселился.— Уж очень нам по сердцу пришелся этот Бабинич, — сказал он сенаторам. — Мало кто был нам так люб. Не отпустим мы тебя больше и, даст бог, в скором времени вместе воротимся в милую отчизну.— О всепресветлейший король! — в восторге воскликнул Кмициц. — Хоть и сидел я в осаде, однако же от шляхты, от войска, даже от тех, кто служит под начальством Зброжека и Калинского и осаждает Ченстохову, знаю, что все ждут не дождутся того дня и часа, когда ты воротишься. Только явись, государь, и в тот же день Литва, Корона и Русь все, как один человек, грудью встанут за тебя! Шляхта пойдет за тобой, даже подлые холопы пойдут, чтобы со своим государем дать отпор врагу. Войско гетманское рвется в бой против шведов. Знаю я, что и под Ченстохову приезжали от него посланцы, чтобы Зброжека, Калинского и Куклиновского поднять на шведов. Государь, перейди ты сегодня рубеж, и через месяц не останется у нас ни одного шведа, — только явись, только явись, ибо мы там, как овцы без пастыря!Глаза Кмицица сверкали огнем, когда говорил он эти слова: в страстном порыве он упал посреди залы на колени. Сама отважная и неустрашимая королева, которая давно уговаривала короля вернуться, была захвачена этим порывом.Обратившись к Яну Казимиру, она сказала решительно и твердо:— Весь народ говорит устами этого шляхтича!— Да, да, милостивая королева, мать наша! — воскликнул Кмициц.Между тем внимание канцлера Корыцинского и короля привлекли некоторые слова Кмицица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33