Он первый в русской журналистике поднял вопрос женского равноправия, и об этом особенно много говорили в шелгуновском кружке. Здесь не делали тайны из того, что брак Людмилы Петровны с Николаем Васильевичем Шелгуновым – уже немолодым подполковником лесного ведомства – давно стал фиктивным, а истинный муж Шелгуновой – Михайлов. Не было секретом и то, что Николай Васильевич преданно любит свою официальную жену и самой искренней дружбой привязан к Михайлову. Все трое были счастливы сознанием, что приносят счастье друг другу, как бы воплощая на практике теорию «разумного эгоизма», в то время, впрочем, еще не сформулированную.
У Шелгуновых Ковалевский встречал многих литераторов, связанных общими интересами с Михайловым. Изредка появлялся «сам» Чернышевский. Он двигался, словно тень, бесшумно и незаметно, говорил мало и тихо, при этом застенчиво улыбался, непрестанно поправлял очки и близоруко щурил глаза.
Здесь же бывали братья Серно-Соловьевичи. Старший из них, Николай, прежде служил в Государственном совете и даже представил императору свой проект крестьянской реформы. Искренняя записка настолько тронула государя, что он приказал от своего имени поцеловать автора. И все же ее положили под сукно. Изверившись в возможности преобразовать Россию путем правительственных реформ, Серно-Соловьевич вышел в отставку… В то время, когда с ним познакомился Ковалевский, он уже обдумывал устройство тайного революционного общества, которое получит название «Земля и воля».
Младший Серно-Соловьевич, Александр, был похож на старшего: такой же стройный, элегантный, с такой же шапкой жестких волос, тяжелым подбородком и большим некрасивым ртом… Только зловещий огонь в темных глазах отличал его от брата, выдавая повышенную возбудимость, нервность, одержимость фанатика.
…Пройдет несколько лет, и против тех, кто вознамерился опрокинуть российский императорский трон, самодержавие ощетинится штыками и шпиками, ночными обысками и казематами Петропавловской крепости. Могучая центробежная сила расшвыряет весь сгусток крамолы… Кого забросит в Петрозаводск или в Астрахань, а кого еще дальше – в Иркутск, Нерчинск, забытый богом Вилюйск. Или в Женеву, Лондон, Неаполь… И многих недосчитаются тогда Владимир Ковалевский и те из его друзей, которые уцелеют… Погибнет на каторге в 1865-м Михаил Михайлов… В 1866-м поглотит Сибирь Николая Серно-Соловьевича. А в 1869-м другой Соловьевич, Александр, в припадке безумия покончит с собою в благополучной Женеве…
Но пока еще 1860-й, потом 1861-й. Владимир Ковалевский горд сознанием, что он не из тех, кто трясется в телеге; он шагает рядом, с кнутом в руке, он один из погонщиков. П.Д.Боборыкин, встречавший Ковалевского в молодежных кружках Петербурга, «когда он еще носил форму правоведа», вспомнит впоследствии, что Владимир «поражал сравнительно с студентами своей любознательностью, легкостью усвоения всех наук, изумительной памятью, бойкостью диалектики (при детском голосе) и необычайной склонностью участвовать во всяком движении» (курсив мой. – С.Р.).
2
Однако у истории свой счет времени, не всегда совпадающий с тем счетом, каким отмеряется индивидуальная человеческая жизнь. Подошел май 1861 года, и Владимир смог наконец сбросить с себя правоведский мундир. Окончив училище по высшему разряду, он получил одно из самых завидных назначений – в Департамент герольдии Правительствующего сената. Здесь (или в других ведомствах министерства юстиции) согласно уставу ему надлежало прослужить не менее шести лет.
Но Владимиру ли верой и правдой служить правительству, когда сердцем и разумом он с теми, кто стремится разрушить весь механизм самодержавной власти?
Обзаведясь медицинским свидетельством, из которого следовало, что он «одержим катарром легких», что болезнь «при суровости здешнего климата усиливается» и что ему необходимо провести год «в южном крае», «на минеральных водах в г.Эмс», он преспокойно взял отпуск на четыре месяца (по истечении их вовсе подал в отставку) и тотчас же (вместе с другом своим А.И.Языковым) отправился за границу, как делали тогда многие, так что в Гейдельберге, где уже почти год учился его брат, существовала целая колония русских студентов.
Правда, Владимир поехал не учиться и, уж конечно, не лечиться, а просто повидать свет. И это обстоятельство заставляет задуматься, ибо Ковалевского никак не отнесешь к числу молодых людей, скучавших на «бале жизни» и странствовавших, чтобы убить время и немного развеяться – хотя бы потому, что он не располагал ни излишками времени, ни тем более излишками денег, собственным нелегким трудом заработанных (он с 16 лет, по свидетельству Языкова, приведенному в очерке Анучина, занимался переводами). Его путешествие могло быть вызвано только тем, что, обретя наконец столь желанную им свободу, он почувствовал, каким тяжким бременем ложится свобода на неокрепшие плечи.
Перед ним открылось слишком много путей. Выбрать из них один – значит отсечь навсегда остальные. А он… Он «так был склонен участвовать во всяком движении».
Свобода налагала ответственность. За будущее, за судьбу. И он оказался не готовым к принятию на себя этой ответственности. А потому подсознательно стремился отсрочить, отложить решение… Если так, то его путешествие было бегством от самого себя.
3
В биографическом очерке, написанном Д.Н.Анучиным, лаконично сказано, что Ковалевский «посетил Гейдельберг, Париж, и, наконец, поселился в Ницце у родственников г.Я[зыков]а […]. Я[зыков] вернулся затем в Россию, а В[ладимир] О[нуфриевич] остался за границей и поехал в Лондон».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119