Это разве жизнь? Каждые три-четыре месяца является этот безобразник, бесчинствует, позорит тебя, людей пугает...Что молчишь? Ведь все это добром не кончится! - Аждар повернулся к Алигулу, который стоял опустив голову и исподлобья сверкал недобрым взглядом: - А ты? Что
ты делаешь, а? Ведь сам уже до седых волос дожил, а вытворяешь такое!
Алигулу, которого Бахман отпустил, как только узнал, что он сын Гани-киши, дрожащими руками мял папиросу. Закурив, он спокойно сказал Аждару:
- Ты мне проповедь не читай! Сколько раз я тебе говорил и опять повторяю: не суй нос в наши дела, понял? Отец и сын, мы сами во всем разберемся. Так что не болтай лишнего, не выводи меня из терпенья, а то ей-богу, сломаю тебе и другую ногу, будешь не ходить, а ползать!
Испуганная этими угрозами, жена Аждара, Хырда-ханум, крикнула мужу:
- Не связывайся с ним, ай киши, иди домой! О чем говорить с этим подонком!
Но оскорбленный Аждар вспыхнул:
- Да что я, умер, что ли, ай гыз? Он не посмеет до меня дотронуться! А если рискнет, я так садану ему по башке, что у него глаза вылетят,- и Аждар. стукнул об пол суковатой палкой.
Алигулу был из тех, кто неудержимо наглел перед слабым. Что ему сделает инвалид? Пренебрежительно хмыкнув, он усмехнулся и сказал:
- Ох, Аждар, пощади! Напугал ты меня до смерти! Ради бога, пожалей меня, прости!
Он бесстыдно куражился и издевался теперь надо всеми.
- Мало того, что поднял на ноги весь двор, бил отца, так ты еще вздумал угрожать инвалиду войны? - спросил Бахман. Если бы этот прохвост не был сыном дядюшки Гани, он едва ли смог бы сдержаться и задал бы ему хорошую трепку.
Но тут дядюшка Гани, вытерев с лица слезы, кое-как встал и подошел к сыну:
- Слушай, Алигулу! Уходи ты отсюда! Хватит того, что опозорил меня перед всем светом, не доводи дело до греха.
- Никуда я уходить не собираюсь,- совершенно спокойно отвечал Алигулу.Это мой дом.
- С каких пор этот дом стал твоим? А с твоим собственным что случилось? Ты плюнул на свой дом! Бросил жену, детей, и кто знает, у какой стервы теперь обретаешься. За сорок уже перевалило, а ума все еще не набрался. Люди па тебя смотрят! Что за фокусы ты тут выкидываешь? Смеются же над тобой, дурак!
- Кто это надо мной смеется? - взорвался Алигулу. Он оглядел собравшихся; под его мутным взглядом многие съежились и отошли в тень.- Кто? - закричал он.- Как бы не заплакали те, кто надо мной смеется! Заплачут сами, заплачут ихние отцы и дети!
- Уходи, ради аллаха, уходи, хватит мне моего горя, зачем ты мне каждый день черным делаешь? Дашь хоть часок свободно вздохнуть? Чтоб перевернулся в гробу отец того, кто придумал эту проклятую водку! Водка тебя довела до такого свинства... Все пропил - дом, семью... Что еще осталось? Оглянись на себя, на человека ведь не похож! Уходи, говорю тебе, уходи!
Алигулу дернулся из рук отца, снова занес над ним огромный кулак. Бахман, стороживший каждое его движение, кинулся защитить старика, и тяжелый удар пришелся ему по лицу. Брызнула кровь. Гани-киши вдруг обрел давным-давно покинувшие его смелость и силу. Схватив табурет, он метнул его в сына. Алигулу увернулся; табурет, проломив раму, грохнулся во двор вместе с осколками стекла. В тот же миг выскочил с веранды и Алигулу, мелькнул черной тенью и исчез в воротах.
Люди, собравшиеся во дворе, шарахнулись в сторону, на веранде остались лишь два-три человека. Бахман, закрыв ладонью глаз, откинул голову, чтобы остановить кровь.
Гани-киши был вне себя от горя.
- По глазу ударил? Убери руку, посмотрю.
- С глазом, по-моему, ничего.
Гани-киши суетился в поисках бинта или тряпки, одновременно проклиная сынка:
- Чтоб он сдох, проклятый! Ну, что вы стоите,- напустился он на любопытных, вновь набившихся в помещение,- хоть бы кто-нибудь сбегал за йодом, за бинтом, у меня все было, да разорил этот стервец, давайте скорее, парня надо перевязать!
Гюляндам-арвад беспокоилась больше всех, ведь Бахман жил в ее доме; мать Бахмана, когда уезжала, поручила ей парня: "Он у меня один-единственный, зеница ока моего... Береги Бахмана, прошу тебя, он еще ребенок, к городу не привык. Считай, что он твой сын, и присматривай, сестра, очень тебя прошу..."
В самый разгар ссоры ее оттеснили, и она не успела ничего предпринять, чтобы помешать Бахману, и тот ввязался в эту беду, а когда Алигулу его ударил, старушка птицей полетела за местным "дохтуром", которая жила в этом же дворе.
- Помоги, Сурьма-ханум, помоги, дорогая, ты ведь на фронте стольким бойцам помогла, имеешь опыт, посмотри, что этот подлец с Бахманом сделал, а я пойду поищу йоду,- и она пропустила впереди себя полную спокойную женщину лет пятидесяти. За женщиной сквозь толпу протиснулась Хырдаханум с картонной коробкой из-под обуви.
- Тут все есть, Гюляндам-баджи2, и йод, и бинт, и всякие лекарства. У нас дома инвалид, приходится держать целую аптеку...- Тут она поймала взгляд Аждара и осеклась.
Бахман редко видел Сурьму-ханум во дворе. Она работала в детском садике то ли в Сураханах, то ли в Сабунчах, уходила из дому ранним утром, а возвращалась поздним вечером, казалась неприветливой и угрюмой, ни с кем не дружила; видимо, ее симпатии были где-то на стороне, может, в прошлом; но так как она за собой следила, красила волосы и выглядела моложе своих лет, то поговаривали, что это не зря, а в целом относились к ней с уважением. Сурьма-ханум повела Бахмана в комнату, усадила под люстру, стерла кусочком бинта кровь и объявила собравшимся, что ничего страшного нет.
- Ему повезло. Удар пришелся не в глаз. Бровь рассечена, правда... Рука у Алигулу тяжелая... Я сама испытала на себе тяжесть его кулака... Он ведь не в первый раз буянит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29