– Отец твой очень нравился, – сказала она. – Людям. Дамам в том числе.
Как легко она увернулась от точного ответа. Вилфреда это задело. Она говорит с ним как с ребенком, да к тому же, конечно, втайне сердится.
– Можешь ничего не рассказывать, – сказал он обиженно и отошел от окна. Часы на камине грустно тикали, наполняя комнату тишиной. Он понимал, что ей больно. Но он не обязан об этом знать.
– Зачем же ты тогда сказала мне о стеклянном яйце? – вырвалось у него. Ему хотелось уйти. Ему не хотелось покидать поднебесье, где еще парила его душа, его тело. Ему хотелось побыть одному – больше ему ничего не нужно.
– История с мадам Фрисаксен тебе ведь известна, – сказала она.
– Ты права, мама, – ответил он. – Конечно, все это глупо с моей стороны. Да и не так уж я любопытен.
Ему хотелось покончить со всем этим, от всего отделаться. К нему вновь возвращалось приятное безразличие.
– Кстати, я забыл сделать уроки, – сказал он.
Вот и предлог, теперь она вполне может сказать: – Боже мой, как же так! – Она может отыграться и напомнить сыну, что долг прежде всего, а потом уж развлечения и сенсации.
Но она отмахнулась: – Подумаешь, уроки! – Она словно приготовилась к бою. А ему хотелось все сгладить и остаться одному. Она подошла к камину, зажгла сигарету; это случалось редко…
– История эта не единственная, – сказала она. – Да и какая там «история»! Это было правило.
Вилфред сел покорно и устало, слушая почти без всякого любопытства. Она тоже села, не отрывая глаз от огонька сигареты.
– Люди так и льнули к нему. И он к ним тоже. В каком-то смысле. То есть, может, он их и презирал, не знаю, а может, просто ему никто не был нужен, он и сам-то себе не был нужен. В каком-то смысле люди заполняли его жизнь. А в каком-то смысле – наоборот. Но ты не поймешь.
Он сел поближе, вежливо пододвинув к ней пепельницу.
– Может быть, тыне понимала? – осторожно спросил он.
– Да. Я не понимала. Я и теперь не понимаю. Впрочем, я больше не думаю об этом. Почти не думаю.
– А я нарушил твое спокойствие?
– Да! – Она улыбнулась. – Ты нарушил мое спокойствие. Всегда кто-нибудь нарушает спокойствие в самый неподходящий момент.
– Мама, но это ведь было так давно!
– Да, давно. Теперь это прошлое. Этого нет. И все же иногда оно возвращается.
– О, я понимаю, мама. Зря ты считаешь, что я глуповат.
– Нет, мой мальчик, я не считаю, что ты глуп, вовсе нет! – вздохнула она грустно. – Дело просто в том, что ты ребенок… И у меня никого нет, кроме тебя… Ах, я знаю, что ты скажешь… ты не ребенок. Может быть, ты прав, не знаю, я ничего не знаю! В том-то и беда, что я ничего не знаю.
Он подсел к ней на диван. Он чувствовал, что она чуть не плачет, но сдерживает слезы, не хочет расплакаться.
– Плевать я хотел на отца, – сказал он и добавил примирительно: – Как говорит дядя Мартин.
– Ах, дядя Мартин! Он столько раз меня убеждал рассказать тебе все. – И она грустно вздохнула.
Он сказал:
– Мама, сделай одолжение, не проводи со мной этой беседы, которую взрослые считают обязательной, когда их ребеночек подрастет.
Неужели она смеется! Возможно ли? Рядом с ним во тьме раздался приглушенный беспечный смешок. Он же говорит совершенно серьезно! А ей смешно! Вот так мама! Честное слово, она неподражаема!..
– Понимаешь, в твоем отце что-то такое было, – вдруг с жаром сказала она. – Ему просто покоя не давали.
– Кто покоя не давал?
– Люди.
– Бабы?
– Да, бабы! – Она словно смаковала вульгарное слово. – Ты ведь знаешь, он был морской офицер, – добавила она так, будто это все объясняло.
– Да, на портрете он в форме.
– Ну, конечно… Но он недолго пробыл во флоте. Он ушел.
– Надоело?
– Да. То есть… Ну да, ему надоело. И он пошел в торговый флот и заработал кучу денег. Все просто поражались. Он был такой ловкий.
– И вы разбогатели?
– Мы и тратили много. Очень много. Я тоже виновата. Вокруг нас всегда вились люди.
Теперь он сидел как на иголках. Когда-то он многое подозревал. А потом мысли его заняло совсем другое.
– Мы всюду поспевали, без нас нигде не могли обойтись. Уж не знаю почему. Мы и сами считали своим долгом поспевать повсюду. И путешествия. И современная живопись – в Норвегии ни у кого ведь нет таких картин. А ты знаешь, что твой отец выступал в концертах?
Вилфред не ответил. Да, он это знал, но его это никогда не занимало.
– На все руки мастер? – вяло спросил он.
– На все. Он все умел. Все ему удавалось.
Она запнулась, будто переводя дыхание. Он вдруг испугался, что она замолчит совсем.
– Но ведь это хорошо, мама? – спросил он.
– Нет, ничего в этом хорошего не было.
Правда приоткрывалась частями. Вилфред думал – ведь она давно ждала этого разговора. К чему же скрытничать?
– Ну вот, теперь ты знаешь все про своего отца, – сказала она по-детски и, по-детски довольная, добавила: – Хорошо, что ты спросил.
– Ничего я не знаю, – сказал он. – Стеклянное яйцо…
Она резко встала и снова подошла к окну.
– Мы о нем уже говорили.
– Но не о том, какая связь между ним и… и всем прочим.
– Мы говорили обо всем. Кто-то, верно, взял яйцо… Украл…
Он подошел к ней, встал рядом. Он все еще парил где-то высоко над землей. Он и сам не знал, зачем задает эти вопросы. Может быть, ему просто хотелось помочь ей отвести душу, а может быть, так нашептывал ему добрый мудрец с портрета на стене.
– А потом вы все потеряли, мама? – спросил он.
– Все потеряли? Нет. На что же мы, по-твоему, живем?
Оба глядели в темень за окном. Одинокий фонарь со стороны Бюгдё вонзал огненную иглу в черный бархат залива. Глядя прямо в темноту, Вилфред спросил:
– Из-за чего отец застрелился?
– Он не застрелился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109