Наступила тишина, но не настоящая, а какая-то глупая, бессмысленная, возникшая внутри ее головы, где-то возле правого уха. Она потрясла головой, чтобы вытряхнуть эту тишину. Не хватало света. Солнце зашло. Стало холодно, дул ледяной ветер, но почему-то дул совершенно беззвучно. Вера, дрожа от холода, села, держась руками за живот. Что за дурацкое место она выбрала, чтобы лежать, да еще ничком; она даже рассердилась на себя. Ее красивый белый костюм из шелка-сырца был весь в грязи и крови, прилип к груди и к рукам. Рядом с ней лицом вниз лежал какой-то человек в коричневом мундире. Совсем небольшой. Все они выглядели такими огромными, когда стояли вокруг нее толпой, но вот, лежа без движения, этот человек казался невысоким и очень худым. Он был буквально втоптан в землю, словно сам пытался стать ее частью, воссоединиться с нею; собственно, он уже наполовину погрузился в жидкую грязь. Да и вообще это был уже не человек — просто грязь; торчали только волосы и грязный коричневый мундир. Да, это был уже больше не человек. Никто не ушел. Она совсем замерзла. Ну что за дурацкое место она все-таки выбрала и теперь сидит здесь и никуда не идет. Она попробовала немножко проползти. Вокруг никого не осталось, и некому было сбить ее с ног, впрочем, она и сама не могла встать и пойти. Теперь ей, наверно, всегда придется только ползать. Теперь уже никто больше не сможет стоять в полный рост. Не за что теперь держаться. Никто больше не сможет нормально ходить по земле. Больше никогда. Они все лежат на земле — те немногие, что остались. Она еще немного проползла вперед и нашла Льва. Мальчик не был так втоптан в грязь, как тот человек в коричневом мундире; лицо его было цело, темные глаза открыты и смотрели в небо; но ничего не видели. Света было так мало. Вообще почти не было, да и ветер затих совсем. Скоро должен пойти дождь, вон тучи собираются над головой, тяжелые, точно свинцовая крыша. Одна из рук Льва раздроблена, растоптана тяжелыми ботинками, все кости переломаны и торчат белыми осколками сквозь кожу. Она еще немного протащилась по земле, чтобы не видеть этого, и взяла Льва за вторую, неповрежденную руку. Рука его была очень холодной. «Ну вот, — сказала она, пытаясь хоть немного его утешить, — ну вот, Лев, мальчик мой дорогой. — Она сама едва слышала слова, которые произносила, они тонули в окружающей их тишине. — Скоро все будет хорошо, мальчик».
10
— Все хорошо, — сказала Люс. — Все в порядке. Не волнуйтесь. — Она вынуждена была говорить очень громко и чувствовала, как это глупо — все время повторять одно и то же; но ее слова каждый раз помогали, хотя и ненадолго. Вера сразу ложилась и затихала. Но вскоре снова порывалась сесть и начинала спрашивать, что происходит, встревоженная и испуганная. И обязательно спрашивала про Льва: «А как там Лев? У него же рука была сломана». Потом она начинала говорить, что должна вернуться в Столицу, в Каса Фалько, и ей, конечно же, ни в коем случае не следовало приходить сюда с этими вооруженными людьми, это все ее вина, слишком уж ей хотелось вернуться домой, а вот если бы она сразу вернулась назад и продолжала оставаться заложницей, ничего страшного не случилось бы, верно? — Все в порядке, не волнуйтесь, — громко повторила Люс, потому что слышала Вера теперь очень плохо. — Все хорошо.
И действительно, люди ночью ложились спать, а утром вставали, что-то делали, готовили еду, ели, разговаривали друг с другом; жизнь продолжалась. И Люс продолжала жить. А ночью она ложилась спать, хотя заснуть было очень трудно. Но она все-таки засыпала и просыпалась среди ночи, в полной темноте от того, что ужасная толпа толкающихся, орущих людей наступала на нее, наступала… На самом деле все это уже произошло. В комнате было темно и тихо. Все уже в прошлом, все кончено — и все продолжается.
Похороны семнадцати погибших шантийцев состоялись через два дня после марша; кого-то хотели похоронить в родной деревне, однако общая панихида была в Доме Собраний. В эти дни Люс чувствовала себя совершенно чужой здесь; ей казалось, что Андре, Южному Ветру да и остальным тоже будет легче, если она не пойдет с ними вместе. Она сказала, что лучше останется с Верой, и они ушли без нее. Прошло довольно много времени; кругом стояла полная тишина — и в доме, и в исхлестанных дождями полях; Вера спала, и Люс, чтобы чем-нибудь занять руки, принялась выбирать семена из шелковичного волокна. Вдруг дверь отворилась, и в дом вошел невысокий стройный мужчина с седой головой. Сперва она его не узнала. «Я Александр Шульц, — сказал он. — Вера спит? Тогда пойдем. Они не должны были оставлять тебя здесь одну». И он пришел с нею вместе в Дом Собраний, когда панихида уже подходила к концу, и был с нею рядом во время похорон, в молчаливой процессии, что следовала за семнадцатью гробами на городское кладбище. Так что Люс, завернувшись в черную шаль, стояла у могилы Льва рядом с его отцом. Она была очень благодарна Саше, хотя не сказала ему ни слова и он тоже все время молчал.
Днем они с Южным Ветром работали на картофельном поле; картошку необходимо было убрать — еще несколько дней, и она просто сгнила бы в этой размокшей земле. Они трудились вместе, пока Вера спала, а когда она просыпалась, сменяли друг друга в доме и на поле, потому что за больной требовался постоянный уход. Часто приходили мать Южного Ветра и крупная, молчаливая, спокойная Италиа; и Андре тоже забегал по крайней мере раз в день» хотя у него тоже было полно работы в поле да еще приходилось каждый вечер проводить в Доме Собраний, решая разные вопросы вместе с Илией и другими активистами. Теперь главным у них был Илия;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57