– Для зрителей все закончилось бы в считанные секунды, – продолжал с мечтательным видом мужчина. – А тому, кто падает с высоты, происходящее напоминает затяжной прыжок без парашюта. Вот вы летите, Василий Петрович, руками бестолково машете, перебираете в воздухе ногами, а асфальт приближается… приближается… И длится это целую вечность… И лишь потом, когда вы уже фактически умерли от страха… БАЦ!
Ладонь рассказчика впечаталась в крышку стола, неизвестно для каких целей обтянутого жестью. Шадуру подбросило на стуле, когда он представил себе, какой силы удар о мостовую ожидал его, не подоспей эфэсбэшники ему на выручку. Мужчина обозначил губами намек на улыбку и доверительно сообщил:
– Очевидцам кажется, что голова упавшего с четвертого этажа человека лопается с негромким хлопком, как арбуз. Что касается самого пострадавшего, то у него внутри черепа словно сто килограммов тротила взрывается. И это не последнее, что слышит он в этой жизни. Мозг-то еще некоторое время продолжает функционировать… Непроизвольно сокращаются мышцы, подергиваются конечности… Вам доводилось когда-нибудь наблюдать за агонией курицы с отрубленной головой, Василий Петрович?
Вопрос застал Шадуру врасплох. Он был всецело поглощен усмирением собственных поджатых ног, которые ходили ходуном, ударяясь коленями друг об друга. Им, ногам, очень уж хотелось припуститься вскачь. Хоть даже вместе с привинченным стулом.
Разглядывая Шадуру сквозь холодные стекляшки очков, мужчина неожиданно заключил:
– Ладно, шут с ней, с безголовой курицей. Но вы-то, Василий Петрович, вы-то!.. Как же вы такого маху дали?!
Шадура жалко улыбнулся:
– Бес попутал… И потом, я никогда и мысли не допускал, что Эдичка может…
– При чем здесь Эдичка! О вас речь идет. Надо было все же бросаться из окна, Василий Петрович. Другой такой возможности у вас не будет.
– То есть как это – бросаться? Вы же сами…
– Что я? – брови мужчины недоуменно поползли вверх, отчего седой «ежик» на его голове встопорщился.
– Вы сказали, что я счастливчик, – робко напомнил Шадура.
– А, вот вы о чем!.. Но я вас не с возвращением с того света поздравлял, отнюдь. Вам повезло лишь в том, что дежурю по Управлению сегодня я, а не кто-нибудь другой. Ваш звонок заинтриговал меня настолько, что я решил сначала побеседовать с вами лично, а уж потом…
– Что потом? – Шадура не узнал собственного голоса. Таким высоким и звенящим он был много лет назад, на перекличках в пионерском лагере.
Мужчина оставил его вопрос без внимания.
– И все равно, – скучно сказал он, – после того, как я удовлетворю свое любопытство, вас, Василий Петрович, ожидают все круги здешнего ада. Вы же отдаете себе отчет, что находитесь не на Тверской, а на Лубянке?
– Простите, – всполошился Шадура, – забыл, как вас по имени-отчеству…
– Разве я вам представлялся?
– Ну как же! По телефону вы назвались полковником… полковником…
– Фамилия из головы вылетела? Поздравляю. – Мужчина поощрительно улыбнулся. – Иначе пришлось бы выбивать ее специально. Вот полюбуйтесь… – Он ткнул пальцем в жестяную поверхность стола.
– Краска? – предположил Шадура, до предела вытянув шею, чтобы лучше видеть.
– Откуда здесь взяться краске, помилуйте! Три дня назад на вашем месте сидел один, с позволения сказать, нефтяной магнат. – По мере того как полковничья улыбка расширялась, она делалась все более плотоядной. – Так он, представьте себе, позабыл собственную фамилию, не то что мою. Приложился несколько раз лбом вот сюда, – палец вновь указал на безобразное пятно, подернутое коричневой коростой, – и всю прежнюю биографию как корова языком слизала. Вместе с гонором.
Наступила пауза, во время которой Шадура старался сглатывать слюну как можно тише. Убедившись, что дар речи он потерял, полковник заговорил сам, и каждое произнесенное им слово клещом впивалось в растревоженное сознание Шадуры.
Идет утреннее заседание Госдумы. В зале стоит ядреный запах одеколона и пота. Перебарывая кто – похмелье, а кто – дремоту, собравшиеся внимают спикеру нижней палаты, сопровождающему свою речь нервными жестами по причине хронического несварения желудка. На повестке дня вопрос о лишении Шадуры депутатской неприкосновенности. Единогласное «за», разве что кто-нибудь из отъявленных либералов воздержался, из вредности.
А вот он сам, Василий Петрович Шадура, с драным матрасом под мышкой, бредет по тюремному коридору в сопровождении конвоира. Вот он уже в переполненной камере следственного изолятора. Через него, скорчившегося на полу возле вонючей параши, пренебрежительно переступают сокамерники. «Депутат? – гогочут они. – Готовь попу, депутат. У нас здесь свои члены, похлеще тех, которые в разных комиссиях заседают».
Шадура невольно стиснул ягодицы и застонал. Он кое-что читывал о нравах, царящих в так называемых «пресс-хатах», куда запихивают тюремщики неугодных, чтобы разом лишить их человеческого достоинства. Вокруг гнилозубые ухмылки, синюшные татуировки, паханы со своими наглыми шнырями, всякие там заточки с заморочками. Что ожидает в этом аду человека с нетрадиционной сексуальной ориентацией? Известно, что. Ему дадут какое-нибудь унизительное имя – Манька или Дунька, на выбор, и пустят по кругу. Потом запретят сидеть за общим столом, заставят бегом выполнять любую прихоть сокамерников, станут ноги об него вытирать, ежеминутно напоминая, кем он, Шадура, был и в кого превратился. И, что самое страшное, скрыть жуткую правду о себе после этого не удастся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20