Они поздоровались, познакомились — это была первая встреча Богушевича с матерью его помощника. Богушевич осведомился о её здоровье, ответил на расспросы Глинской-Потапенко об Алексее. Наступила та тягостная пауза, когда о главном говорить ещё рано, а продолжать пустую болтовню неловко. Они сидели, молчали, каждый ушёл в свои мысли. Пани листала книгу, водила по страницам пальцем, разыскивая какие-то нужные ей строчки, а Богушевич разглядывал залу. Там было на что подивиться. Стены завешаны картинами в потрескавшихся багетовых рамах. Картины старые, работа какого-то местного самоучки. Такая же, как и во всех комнатах, кафельная печь и очень много икон, покрытых вышитыми полотенцами. В углах на полочках — медные подсвечники с оплывшими свечами. Возле двери — большой, ярко размалёванный сундук, а сундучков, шкатулок, коробочек — не счесть.
— Алексей жив-здоров, — ещё раз сказал Богушевич, чтобы не молчать. — Он и сам собирался приехать сюда, да служба…
— Не думаю, что его держит служба, — резко повернулась Глинская-Потапенко в кресле и обратила к Богушевичу худое, маленькое, морщинистое лицо. Шея — одни жилы, обтянутые сморщенной, сухой кожей, позвонки выступают так, что их можно пересчитать. На голове — красный чепец. — Он сибарит и пьяница. Что, разве не так?
— Ну, какой он сибарит. На службу ходит, ведёт дела.
— И пьёт, как кучер.
— Ну, кто без греха? Бывает, что и выпьет.
— Мне сказали, — стукнула она сухими кулачками по столу, — что он из шинка не выходит. Все деньги, что ему высылаю, идут Фруму. Этому грабителю. — И ещё раз стукнула кулачком.
— Хлопец влюбился, — сменил тему Богушевич. — Все с Леокадией, все с ней, — солгал он.
— А я другое слышала, пан следователь. Внучка моего бывшего кучера его приворожила. Так?
Богушевич ответил:
— Слухи эти не совсем верны. Алексей ходил к Иваненко по службе. У того лавку обокрали, а Алексей вёл следствие.
Кулачки, нервно постукивавшие по столу, разжались, руки расслабленно легли на стол. Сухие, с серой бледной кожей, узкими кистями, эти руки были похожи на куриные лапки. Барыня уставилась бесцветными глазами в лицо Богушевича, ждала приятных вестей.
— А так я всегда вижу его с Леокадией, — продолжал сочинять Богушевич. Ему хотелось, чтобы старуха успокоилась, оттаяла, сменила гнев на милость. Аттестовал Алексея с самой лучшей стороны, хвалил: служит — грех жаловаться, способный, трудолюбивый следователь. Читает книги, говорит только про свою Леокадию.
Слушала старуха внимательно, с интересом, но Богушевич видел, что хоть и приятно ей это слышать, однако верит она далеко не всему. И все равно расхваливал Алексея, даже хватал через край. Хозяевам, к которым ты приезжаешь, вести надо привозить добрые. Лицо старухи посветлело от таких похвал её сыну. Она подхватила костыль и, постукивая им, подскакивая на одной ноге — вторая не разгибалась, запрыгала к одному из ларчиков, вернулась с ним к столу. Сунула в него ключик. Замочек звякнул, прогудел, как струна, и крышка сама собой откинулась.
— Я вот что вам скажу, пан Франц Казимирович. Я скоро умру. Да-да, умру, не делайте испуганных глаз. Отпущенное богом доживаю. Чувствую, что долго я не протяну. Мужа у меня, как вы знаете, убили на войне. Алексей — единственный мой наследник. В большой свет он не пошёл и не пойдёт, — говорила она торопливо, мешая русские и украинские слова и не замечая этого. — Алексею нужна хорошая жена, хорошая хозяйка. Такой и будет Леокадия. Да, она — хозяйка, копейку зря не кинет под ноги. Я вот завещание написала. Все ему завещала, но только если женится на Леокадии. Если же откажется от неё, родственница моя Одарка станет хозяйкой в имении. — Достала из ларчика завещание, показала. — Скажите ему, Франц Казимирович, об этом. Моё слово твёрдое.
Говорила она нарочно громко, видно, чтобы слышали в соседней комнате — там кто-то был, возможно, та самая Одарка, — и все время крутилась, ёрзала в кресле, опираясь руками о подлокотники, привставала. И чем дольше говорила, тем больше крутилась, дёргалась и распалялась.
— А про того вонючего купца я и слышать не хочу, — стукнула она кулачком по столу, да, видать, больно — сморщилась и стала тереть руку о колено. — Чтобы со своим бывшим кучером породниться? Ни-ко-гда! Его отец был у меня крепостным, кучером был. Его не раз на конюшне розгами секли.
А Богушевич возьми и скажи:
— Зигзаг времени и судьбы, сударыня. Отец был кучером, а сын богачом стал. Дочки гимназии окончили. Музыке выучились.
Старуху слова эти словно хлыстом огрели. Она шевельнулась в кресле, сгорбилась, сжала губы, злобно и непримиримо.
— Быдло остаётся быдлом, хоть надень на него корону, — помолчав, сказала она. — И мужик хамом остаётся, хоть и семинарию закончит.
Богушевич понял, что сказал лишнее, покорно выслушал её слова, даже головой покивал, будто соглашался. На столе стоял стеклянный кувшин с водой. Богушевич наклонился, и кувшин заслонил лицо старухи, оно расплылось, смешно исказилось. Некоторое время он разглядывал её через стекло.
«Какие они разные — мать и сын, — подумал Богушевич. — Неужели она, эта злющая шкварка, родила Алексея? Ну хоть чем-нибудь была бы похожа на сына. Крепостница, все горюет о том времени».
Чтобы закончить эту неприятную беседу, он встал и, сделав вид, что заинтересовался картинами, подошёл к ним, стал разглядывать.
— Талантливый человек писал, — сказал он. Картины ему понравились.
— Мой холоп малевал.
— А он жив?
— Не знаю. В пятьдесят восьмом отдала его в солдаты за ослушание.
«Крепостница!» — уже с ненавистью подумал Богушевич и, сославшись на усталость, попросил показать ему, где можно отдохнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89