С соседней дачи приходили девочки и звали играть в теннис. Раньше Кате не приходилось держать в руках ракетку, и теперь, летая из края в край корта, загорелая, разгоряченная, с развевающимися косами, не всегда попадая по упрямому белому мячику, она получала истинное наслаждение от самого процесса движения. В Хижняках они если играли, то в крокет или серсо. Катя предпочитала серсо. Легкие желтые кружки взвивались в синеву и потом, устав от полета, опускались, словно притянутые ясеневой палочкой партнера. Но разве сравнить не дающий секунды отдыха теннис с изящно-медлительным серсо?
А к концу месяца начались длинные обложные дожди. Катя и Ирина Петровна перебрались в Петербург. Они недоумевали, почему до сих пор нет назначения на фронт. Может быть, в инспекции думают, что война вот-вот кончится и не стоит везти сестер милосердия через огромные российские просторы к восточным границам? Но хотя сведения в газетах были хвастливо-обнадеживающими, офицеры, приезжавшие в командировки или комиссованные по ранениям, говорили о неразберихе этой войны, о непонятных приказах, отступлениях-наступлениях и переполненных госпиталях.
Чакрабон подавал прошение об отправке на фронт, будучи офицером русской армии, но ему было отказано из-за иноземного происхождения. Он снова стал бывать в особняке мадам Храповицкой, но темы общих разговоров редко выходили за круг салонных бесед этой осени – войны, которая вольно или невольно коснулась каждого, открытия театрального сезона и сплетен, кто с кем и где. Катя не всегда спускалась к гостям. А если и видела принца наедине, то ненадолго. Так и осталась легкая натянутость отношений. Она жалела об утрате дружелюбной искренности вечерних прогулок, когда принц, ссылаясь на волнения в городе – хотя стоило ли оправдываться? – как только позволяла служба, приезжал за ней на курсы, удивляя блеском императорского экипажа работников госпиталя: за что же такая честь пусть милой, но ничем особо не выделяющейся девочке?

Спрашивал чаще Лек, а она рассказывала. Про маму – через полгода после похорон Катя могла говорить о ней почти спокойно, – про свои любимые Хижняки с походами за грибами, про детство, в котором самой большой трагедией была смерть отца, но Катя в это время гостила у бабушки в Вильнюсе, ее не привезли в Киев, и она только помнит, что было очень грустно и боязно чего-то, а плакать – не плакала. Странно! Зато когда приблудная собака задрала ее дымчатую Ласуню, девятилетняя Катя опухла от рева и несколько часов не отходила от распластанной болью кошки. Бинтовала и поила, приговаривая с няниными интонациями: «Ну, потерпи, миленькая, еще немного, и пройдет», – а потом сама завернула ее в кукольную простынку и понесла хоронить под куст сирени, а там земля была каменистая и никак не поддавалась детской лопатке. Тогда на помощь пришел Иван: в несколько взмахов выкопал нужную ямку и принес квадратик дерна, чтобы накрыть сверху.
Но стоило Кате начать спрашивать про Бангкок, как Лек отмахивался: «Ну что Бангкок? Просто столица Сиама! Лучше скажите, почему вы зиму любите больше лета?» И Катя снова рассказывала, что в Киеве зима не такая долгая и холодная, как в Петербурге с его пронизывающими балтийскими ветрами. Она там пушистая, искрящаяся, праздничная. А синие вороненой стали коньки «Галифакс» так плавно скользят по голубому в белых спиралях льду центрального катка! Военный оркестр, чуть притопывая, чтобы согреться, еще и еще раз повторяет модный вальс «Невозвратное лето». Катя сразу представляла сосредоточенное, покрасневшее от холода и внутреннего напряжения – не сбиться бы с такта – Борькино лопоухое лицо и вспоминала ощущение полупадения, когда его серебристые «яхтклубы» все-таки в последний момент запутались и незнакомый кадет, оказавшийся рядом, успел подхватить ее, дохнув крепким табаком, а Борька, царапая лед и размахивая руками, летел, чтобы ткнуться в спину капельмейстера Коваржика и, наконец, свалиться вместе с ним.
– Но почему на льду и летний вальс? – спрашивал Лек.
– Это была самая зимняя мелодия, о тепле и любви, которые давно прошли, и не верится, что возвращение счастья еще возможно, а снег все падает. Сентиментально, да? Но красиво.
А про себя он так ничего и не рассказал.
Двадцать первого октября вызвали в инспекцию, двадцать третьего предстоял отъезд.
Вечером прибежала Зоя, очень деловитая и похорошевшая от предчувствия встречи со своим ненаглядным Сереженькой.
– Ты держись меня, он нас пристроит получше, – тараторила она.
– Да не надо мне получше. Пусть будет обычный полевой госпиталь.
– Ничего ты не понимаешь. Слушай, я узнала, в каком поезде нам предстоит ехать: чья-то заботливая рука внесла наши фамилии в список пассажиров поезда, который подарила фронту княгиня Ольга. Это твой принц или мадам Храповицкая…
– Никакой он не мой, и я бы не хотела, чтобы он хлопотал за нас.
В дверь постучали.
– Здравствуйте, Зоя, Катрин. – Вид у Чакрабона был очень официальный. – Ирина Петровна сказала, что вы собираетесь, и я попросил у нее разрешения попрощаться с вами, так что, если вы не возражаете, я хотел бы пожелать вам дороги без приключений, не очень тяжелой работы, и скорейшего возвращения.
– Спасибо, ваше высочество!
– Ну что вы как на приеме в Зимнем дворце! Давайте чай пить. – Зоя повернулась к Кате. – А правда, можно? Я, когда поднималась к тебе, вдыхала восхитительный аромат ванили и каленых орешков.
– Да конечно, я сейчас попрошу, чтобы сюда подали. – Катя дернула за шнурок колокольчика, отозвавшегося внизу веселым звяканьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112