Эд морщился, всматриваясь, указывал Азарике на захваченный врагом берег.
— Видишь, бревна таскают бедняги пленные под ударами бичей? Клянусь святым Эрибертом, они строят плавучий таран или что-нибудь вроде этого. А сколько дракаров — целый город на реке!
Они спустились в Зал караулов. Азарика подогрела вино.
— Слушай, мудрец, — говорил ей Эд, грызя сухарь, — когда я через Константинополь возвращался из плена, как раз напали сарацины, а византийский флот был на войне с болгарами. Сарацины мореходы не менее ловкие, чем даны Сигурда, и я при моей тогдашней простоте подумал: конец греческой столице! Что ты думаешь? Ничего подобного. Греки сожгли сарацинский флот, и как ты думаешь? Из труб, из пасти медных химер и драконов у них лились струи жидкости, которая горела на воде, и сарацинские ладьи погибли.
Эд поставил чашу и наклонился к Азарике, зрачки его блестели.
— Озрик! Что, если б среди книг, гниющих, как ты рассказываешь, в старом дворце, нашлась такая, где было б описано, как этот греческий огонь приготовлять? Озрик, а? Если же там этого не найдется, то всем твоим книжкам одно место — костер!
Теперь она опять целыми днями пропадала в библиотеке. Ежилась от сырости, от воспоминаний о Кочерыжке, который когда-то валялся вон там, на мозаичном полу…
День за днем она перелистывала слипшиеся книги, развертывала хрусткие свитки. Августин, Григорий Богослов, папа Лев… Не то, не то! Некогда возлюбленный Боэций, грамматики, риторы, анналисты, рассказчики житий, собиратели анекдотов, Ветер выл сквозь щели ветхой стены, крысы бегали под полом. Сторож Сиагрий, которому все было нипочем, оглушительно храпел за дверью.
Она уже собиралась пойти к Эду и честно сказать — ничего нет. И вспомнила, что осталась неразобранной еще одна, самая верхняя полка. Фолианты были там набросаны как попало, видимо, уж в то время, когда некому было следить за расстановкой.
— Сиагрий, мышка, достань-ка те книги.
Сиагрию почему-то нравилось, когда его называли мышкой, но, прежде чем полезть на полку, он поклянчил полденария.
— Спроси у Эда, — посоветовала Азарика.
Сторож покорно взобрался на лесенку. Просить у графа подаяние было все равно, что самому совать спину под розгу.
Первая же книга обрушилась на пол, подняв густой столб пыли. Азарика открыла крышку и прочла: "TAKTIKON НРАK… На картине был изображен пузатый корабль. Воины в пышных шлемах направляли на врагов разинутые пасти чудищ, из которых лился огонь.
Сиагрий никак не мог понять, за что он внезапно заработал поцелуй в щеку и полденария в ладонь. Схватив тяжеленный фолиант, Азарика понеслась по залам, перепрыгивая через спящих беженцев.
В Зале караулов при тихом свете лампад Эд, с ним Гоццелин и командиры слушали доклад о том, что из закромов выбран последний лот муки.
— Люди умирают на улицах… — закачалась рогатая тень митры Гоццелина. — Больше всего младенцев жаль… Не успеваем отпевать!
— Значит, что же? — Эд сдвинул брови. — Капитуляция?
Вассальное ополчение, приведенное Эдом, влило свежую силу в оборону Города. Но лишь в распаленной фантазии парижан оно было огромным… Где-то в болотах Баварии блуждало усланное туда парижское регулярное войско. Феодалы в междоусобной распре двигали целые полки. А здесь Париж один на один противостоял смертельному врагу, и неоткуда было ждать протянутой руки.
Впрочем, один раз рука была протянута. Сквозь вражеские посты пробрался голодный монах, доставил от Фулька только что сочиненную молитву: «De furore normannorum libera nos, domine!» — «От ужаса норманнов избави нас, боже!» — Сыны мои, — сказал Гоццелин, и все повернули к нему головы. — Боюсь, как бы мне вскоре не дезертировать от вас навек… Это, может быть, самая легкая доля — оставить вас, молодых, пожинать плевелы, которые насеяли мы…
Он перевел дух, и серафимы подали ему воды с тмином.
— Чувствую на себе тяжкий груз совести, ибо ведь это я в начале осады побуждал вас и настаивал сопротивляться до конца… Но теперь! Мне много лет, и какие только страсти я не повидал на своем веку! Но не в силах смотреть я в глаза детей, умирающих с мольбой о кусочке хлебца… Сыны мои! Быть может, окаянный Сигурд согласится обещать им жизнь? Ну что ж, что цепи рабства. Ведь и спаситель был в оковах…
— Старик! — прервал его Эд с горьким упреком. — Послушай! Я прожил в три раза менее тебя, но пережил достаточно… И я буду кричать тебе и им, и всем буду колотить в уши, как звон набата, — пусть дети франков лучше умрут, чем станут жить у чужеземцев в неволе!
Лихие наездники, кряжистые рубаки, надменные сеньоры молча смотрели на своего старенького пастыря, украшенного нелепым венцом и сумкой для сластей на груди — давно уж без единой крохи.
— Ведь я ж не для себя… — поник головой Гоццелин. — Но, может быть, ты прав, прости мою старческую слабость. Ты сумел прорваться сюда, теперь сумей вырваться отсюда. Поезжай в Лаон, кричи, вопи, будь там набатом, как ты говоришь… Когда избирали Карла Третьего, главнейшим доводом было то, что три великие страны, объединясь под одной короной, сообща отразят наконец изнуряющего врага.
Вбежав с фолиантом в обнимку, Азарика еле сдержалась, чтобы не крикнуть при всех: «Нашла!» Пришлось ждать, пока все разойдутся. Когда серафимы увели Гоццелина, она торжествующе показала Эду рисунок корабля с пламенем, и он согласно кивнул — да, это и есть греческий огонь!
Всю ночь, обложившись глоссариями, она при свете трескучих лучин переводила Тактикон. А Эд распорядился, чтобы часовые возле Сторожевой башни обвязали сапоги соломой. Он гордился умницей оруженосцем — сам-то он еле мог подписать свое графское имя, хотя и не любил показывать это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87