Праздничных посылок полк получил немного, но как они дороги! В них забота народа.
Априданидзе сначала недоверчиво поглядел на этикетку. Потом, словно убедившись, что это наяву, бережно взял бутылку со стола и с наслаждением стал ее разглядывать, в ней — солнце Грузии, аромат его родной земли.
В конце ужина поднялся Герасимов. Лицо мягкое, приветливое. Все сразу смолкли.
— Дорогие друзья! — ласково начал он. — Сегодня у нас праздник особенно радостный. Только что получено известие: нашей дивизии присвоено наименование «Киевская».
В дружных аплодисментах и одобрительных возгласах растворились последние слова комдива. Он поднял руку. Снова тишина.
— Ваш полк потрудился на славу. Особенно хорошо вы воевали последнее время. Сбили сорок восемь фашистских самолетов, а сами все живы и здоровы. Молодцы!
Мы снова зааплодировали.
— Без пищи человек живет около месяца, без воды — неделю, без сна — трое суток. А без любви к Родине, к семье, ко всему родному человек на фронте не проживет и дня. Только любовь дает нам силу и разум в борьбе. Так выпьем за нашу любовь!
Слова Герасимова задели самые сокровенные чувства.
Есть в жизни события, вещи, места, которые дороги и незабываемы только для одного человека. Я, например, сразу мысленно перенесся в деревню Прокофьево, где я родился и где прошло все мое детство. Плачущая мать. Летом 1919 года мы проводили отца в Красную Армию. Пришли домой. А дом-то — сруб под крышей. Мать упала на нары и заплакала. Ее сердце чувствовало, что отца мы больше не увидим.
— Рожь не убрана… поспеет овес, картошка… молотьба начнется, — причитала она. — Начнутся дожди, холода. Где зимой жить-то будем?..
Не задумываясь, я радостно ответил:
— Сена накосим, смечем стог и будем в нем жить. И спать мягко.
Мы все-таки построились. Помню, как выйдешь на крыльцо, обдаст тебя с повети приятным запахом сена и мяты. Мать любила эту траву: говорила, что она отпугивает домовых…
Отчетливо вспоминаю огород — любимое место отдыха и игр. За огородом — болото. На краю его стояла баня. Летом, бывало, распаришься — и бегом в болото купаться. А потом валяешься на траве.
С матери, с родного дома и огорода, с болота в травянистых берегах и деревни в полтора десятка домов начало складываться для меня понятие — Родина!
Очнувшись, я взглянул на Герасимова. Он вертел в руках большое красное яблоко. Тоже, наверное, думал о своих близких — об Олежке, как он называл старшего сына Олега, о младшем Борисе и, конечно, о жене Полине. На фронте воспоминание о родных всегда придает силы. Комдив как-то очень по-домашнему ласково улыбнулся:
— Давайте, братцы, споем! — И запел сочным тенором свою любимую: —
Пройдет товарищ все бои и войны,
Не зная сна, не зная тишины…
Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. Не потому, что он был старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне.
В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на месяц или год, а постоянно. Иначе слова, какими бы громкими и умными ни были, не дойдут до сердец летчиков.
Боевое вдохновение

1
Моросит и моросит дождь. Новый аэродром встретил нас хмурым небом и сыростью. Над головами низко плыли набухшие тучи. Погода нелетная.
Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон и его добровольные помощники, жители Киева, уже заканчивали восстановление этих сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовалось бы минимум месяц.
Из построек уцелел лишь ангар и кое-какие служебные здания. Правда, на окраине аэродрома остались в целости и сохранности массивные подковообразные капониры с двойными деревянными стенами, засыпанными землей.
Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.
— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценил Хохлов постройки, сооруженные гитлеровцами для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.
— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города, и ему куда больше подошло бы название «Киевский».
— А вон село Жуляны, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видите-то вы не Киев, а только пригород, Соломенка называется.
— Так это здесь Нестеров сделал первую в мире мертвую петлю? — спросил подошедший Лазарев.
— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов. — Отсюда километров десять на север… Нестеров был замечательный летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего семьдесят лошадиных сил. — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире таранил врага.
Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красивая девушка с выбившимися из-под платка черными волосами. Она с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.
— Мне посчастливилось видеть Нестерова в Киеве, — сказала пожилая женщина.
Мы с любопытством обступили ее, но прибежал посыльный и передал, чтобы мы немедленно явились на командный пункт полка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67