Но при всем этом во внешности Ольги Самсоновны было нечто, что даже внимательный наблюдатель на первых порах мог бы приписать, не думая ошибиться, не только природной красоте этой женщины, но и чуткости и значительности ее души; это были — глаза Ольги Самсоновны.
Они больше всего приковывали к себе внимание, — их прежде всего и заметил Ардальон Порфирьевич, когда встретился с женой Сухова.
Глаза у нее были большие, невинные, с широко открытым, — словно вбирающим в себя увиденное, — светящимся зрачком; голубые, как подставленный под лучи солнца лед, — они тоже были привораживающе лучисты: казалось, казалось, что глаза вот-вот уйдут из-под легко сидящих на них век, станут теплоосязаемыми, и только сдерживает их каждый раз взмах густых и загнутых темных ресниц.
В глаза эти нельзя было долго смотреть: ясные и пронизанные голубым чистым светом, они делали вдруг мутным и сбивающимся устремленный на них взгляд другого.
— Вы обещали мужу прийти? — спросила Ольга Самсоновна.
— Да… да! — поспешил ответить Адамейко. — Как же, как же… Уж теперь обязательно. Вижу, что он вам все уже рассказал. Тем лучше, тем приятней. Знаете, человек человеку может на помощь прийти совершенно, заметьте, неожиданно… и просто даже, без долгих знакомств. И каждому интересно очень бывает интересно иной раз. Не так ли? Мы с вашим мужем люди простые, и нам, знаете, никаких, как говорится, цирлих-манирлих не нужно… Важно понять друг друга, — вот вам и дружба тут как тут!
Он бросал слова оживленно и быстро, как шустрый крупье — скользкие карты: на него смотрели неразгаданно большие светящиеся глаза, настежь открывшие свою голубую красоту, — и Ардальон Порфирьевич чувствовал себя смущенным их невинной, но, — как показалось, — притягивающе-доступной наготой.
Это чувство было тем сильней, что глаза эти, казалось, живут своей особой, самостоятельной жизнью, более яркой и свободной, чем все черты ее красивого лица, покорные этим двум голубым огням, как слуги своему господину.
Но нужных слов для разговора не хватило, и Адамейко, осекшись, умолк, да к тому же Ольга Самсоновна уже поднялась со скамьи, взяв за руку Галочку, чтоб направить к аптеке.
— Остаетесь? — И она кивнула на прощанье головой.
— Остаюсь… да. Скверик, знаете, хороший, солнышко… А я загляну к вам… сегодня же забегу, — поспешно ответил Ардальон Порфирьевич, сняв свой картуз.
Он был даже доволен, что сможет остаться сейчас один и продумать эту встречу; присутствие же этой женщины, хотя и давало возможность ее наблюдать, сбивало все же, — он чувствовал, — все наблюдения, как крепкий хмель — шаги человека.
И когда вдалеке уже от себя он увидел белого, сдерживаемого черным шнуром резвого шпица, а потом он скрылся за угол, — Ардальон Порфирьевич, все это время стоявший, медленно опустился на скамью.
Он долго сидел, согнувшись и свесив голову вниз, и глаза видели теперь только мелькавшие мимо, по аллее, чьи-то ноги и башмаки.
Голосов прохожих Ардальон Порфирьевич не слышал: близко надвинувшаяся, почти осязаемая, — от прилива крови, — мысль, неожиданно пришедшая, словно затопила все сознание и сделала его безучастным ко всему окружающему…
ГЛАВА V
Человек с парусиновым портфелем под мышкой встал, собираясь уходить: рука его уже застегивала последнюю пуговицу такого же парусинового, летнего пальто. В это время дверь из соседней комнаты тихонько приоткрылась и на пороге появился белый шпиц.
Собака, оглядев в секунду всех присутствующих, подбежала к углу и вскочила на низенький сундучок, рядом с сидевшей на нем девочкой.
— Чей это? — равнодушно спросил человек, беря со стола свой картуз.
Он искоса поглядел на собаку.
— Наша. Милочка наша!… — и девочка прижала к себе острую мордочку шпица.
— Тебя не спрашивают, ты и не суйся!… — раздраженно вдруг прервал ее отцовский рокочущий басок.
— Зачем волноваться?… — сказал человек в парусиновом пальто и шагнул по направлению к сундучку — в противоположную сторону от дверей, словно изменив свое решение уйти. — Волнение тут ни при чем, товарищ Сухов, — продолжал он, разглядывая теперь с любопытством белого шпица. — На жизнь надо смотреть, так сказать, объективно, — я вам уже это говорил. А теперь вот еще скажу: уж во всяком случае, прежде чем детей своих заставлять нищенством заниматься… и всякое такое, вы понимаете?… — нужно было эту собачку, как предмет роскоши, какой-нибудь нэпманше сплавить! Но, в общем, собачка — это ваше дело: я про нее между прочим только. А нищенство, да через эксплуатацию, — сами чего не отрицаете, — детей своих, — это уж вы оставьте. Иначе, как я говорил…
И он развел руками.
— Выгоните?
— Сами знаете, товарищ Сухов, что может случиться. И неприятное для вас, конечно… Ну, прощайте, мне еще в два места.
Сухов машинально пожал торопливо протянутую ему руку и проводил человека с парусиновым портфелем до площадки.
— Собачка красивая… Хорошая собачка, — почему-то говорил тот, спускаясь уже по лестнице.
Сухов вернулся в квартиру. Его ждала Ольга Самсоновна, слушавшая весь этот разговор из другой комнаты.
— Прав… конечно, прав! — угрюмо сказал он, не глядя на жену. — По-своему союз прав: какое ж тебе, значит, пособие, когда ты детскими просьбами на улице торгуешь, попрошайкой стал, честь пролетария паскудишь?! Сам ведь сознаю, Оля: преступление и позор. А какой выход мне из этого дела, — никто не скажет: настоящему человеку для этого честность его помешает… Терпи, — скажет, — Сухов, держи себя в руках, — скажет, — потому жизнь теперь требует от рабочего человека дисциплины. Вот и все… Какой же тут выход, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57