Острым детским зрением разглядел в серой мгле, как хрипят, катаясь по земле, двое, а в стороне сидит третий и пытается встать и не может. Здорово, видать, хрястнуло его об пень.
Васька увидел, что бандюга подмял под себя солдата, навалился грудью, стал душить. Всхлипывая, подошел к ним, положил камень у своих ног и вытер рукавом слезы, чтобы не мешали видеть. Поднял камень и с размаху опустил его на голову бандита.
Тот мгновенно раскис, размяк, отвалился набок, издав гортанный звук.
Солдат встал на ноги, покачиваясь сделал несколько шагов, увидел Ваську. Протянул ему руку, произнес только: «Бежим!"Они с треском летели сквозь темный лес, спотыкаясь на колдобинах, на ямах, процарапываясь через кусты. Потом замедлили бег, пошли шагом, а на подходе к детдому остановились. Сели на землю и слова не могли сказать, задохнулись. Смотрели друг на друга и тяжело дышали.
Тут стало видно, что наступил рассвет. Верхушки деревьев все ясней очерчивались на фоне светлеющего неба. Звезды стерлись, повеяло сыростью.
— Останемся здесь, — предложил солдат.
— А если найдут? — шепотом спросил Васька.
— Кто? Эти? Да нет!
— Все равно страшно, — сознался он.
Собрали сухую хвою, подожгли. Поднялось пламя. Стало жарко. А ночь будто потемнела. И небо и деревья — все сгустилось вокруг.
Васька молчал, жался к огню.
— Ты что? Заболел? — спросил солдат, приглядываясь. А у самого темный синяк разрастался под глазом и кровяная царапина поперек щеки.
Васька шмыгнул носом, стал крутить тлеющий прутик. Спросил неуверенно:
— Дядя Андрей… А я этого… не убил?
— Кого? Бандюгу-то? — сказал тот. — Да что ты, оглушил малость. Переживаешь?
— Не знаю, — вздохнул Васька. — Я когда шмякнул его по голове, сам думаю: вот и он встанет сейчас, кулачищем двинет, и брызнут мои глаза в разные стороны…
— Уж так ты это и успел подумать?
— Успел, после… Все равно я боялся его.
— Но ударил?
— А как же, — ответил негромко Васька. — А если бы тебя стукнули или ножичком пырнули? Им это что высморкаться.
— Да-а, — протянул солдат. Засмеялся, глядя на Ваську. — Я и не понял, зачем они подошли.
— Как же не понять? — удивился Васька. — Если двое в темноте подходят и прикурить просят, значит, грабить начнут. У женщин они сумочки берут, часики какие, брошки, кольца… А у мужчин часы и бумажник. Иногда раздеваться велят, если там каракуль какой. Говорят, одну артистку прямо около своего дома раздели, в Москве.
— А у меня-то что брать? — спросил солдат. — Я каракуля не ношу.
— Это они в темноте обмишурились. Они бы отпустили, наверное, если бы ты объяснил.
— Я солдат, Василий. У меня объяснения простые. Мне бояться да отступать положение не велит. Да и тебе тоже…
Васька ничего не сказал, пошел хворосту подсобирать. Хорошо, что не видно, как покраснел. Ведь он побежал сперва. Видел дядя Андрей или не видел, что Васька побежал?
Вернулся, подложил в костер палок, спросил:
— Как вы его… об пень-то!
— А-а… Это самооборона, — пояснил солдат. — Мы в ремеслухе тренировались. Тут и силы много не требуется, одна механика.
— Нет, правда? — Васька даже привстал. — Вот бы научиться! У нас хмырь есть один, он всех бьет. Он старше, с ним никто не может справиться.
— А ты пробовал?
— Я? — хихикнул Васька. — Да обо мне и речи нет. Он самых здоровых гнет к земле. Если что ему нужно, отдай подобру, а то еще поиздевается… Вон как Грачу «велосипед» с «балалайкой»…
Солдат подкинул сухого лапника, костер загудел, поднялся высоко, осветив кругом кусты и деревья.
— Главное, Василий, это не сила и даже не техника, — сказал солдат. — Урки боятся смелых. Если бы ты первый ударил этого… своего…
— Кольку Сыча, — подсказал Васька, понизив голос, и оглянулся.
— Да-да. Если бы ты первым напал на него, я уверен, что он бы испугался.
— Нет, — произнес Васька. — Я его никогда не ударю.
— Боишься?
— Боюсь. Его все боятся.
— А Боня что ж?
— Бонифаций? Он сильный, только он не дерется. Понимает, что с Сычом лучше не связываться. Один у нас не отдал Сычу пальто. Так Сыч его раздел ночью, вытолкал в окно голенького и не велел появляться. Убрался, даже воспитатели не узнали.
— А что же воспитатели у вас делают?
— Живут, — сказал Васька. — Они сами ничего не умеют. То воспитатели новые, то ребята — попробуй узнай всех. Как на вокзале…
— Тяжело…
— Я и не говорю, что им лучше. Мы тут к одной в комнату залезли, так у нее ни денег, ни хлеба не оказалось. Одно крошечное зеркальце. Разве это жизнь?
— А зеркальце взяли?
— Взяли, — сказал, вздохнув, Васька.
— 24 —
Утром, во время завтрака, вошел в столовую директор Виктор Викторович, в темном отглаженном костюме, желтых туфлях и галстуке.
Он громко поздравил весь коллектив детского дома с праздником трудящихся Первое мая.
Ребята доедали овсянку. Кто-то царапал ложкой по тарелке, кто-то чавкал, а один, уже вылизавший кашу, хихикнул и надел тарелку себе на голову.
Директор посмотрел на придурка, переждал глупый смех и добавил, что, возможно, с утра придет машина из колхоза, тогда все поедут в гости к шефам. Так что никуда не разбегаться.
Вот теперь поднялся шум. В колхоз ездить любили.
Забарабанили по столу, завыли, затрещали, заорали невообразимое. Ревели, мычали, визжали на разные голоса, некоторые свистели. Директор собирался сказать что-то еще, но лишь махнул рукой и ушел к себе.
Общее возбуждение достигло вершины, когда принесли большую и блестящую, наподобие бидона, жестяную банку с американским клеймом и каждому выдали по полной ложке белой размазни, именуемой сгущенным молоком.
В тарелку, в ложку, в бумагу, в спичечную коробку, в лопушок, в ладошку
— каждый подставлял что мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69