Да, безусловно, он с самого начала своей преподавательской карьеры стремился к тому, чтобы прилежно и аккуратно вкладывать в буйные детские головы все то, что знал сам. Но, прямо скажем, не больше и не меньше. Особенного творчества он в свои занятия никогда не вносил, не считал нужным и, главное, не чувствовал в этом потребности, как это случалось у его коллег по работе, людей, по-настоящему одержимых, увлеченных и преданных своему делу. Как педагог он был слабым и осознавал это. По всей вероятности, это происходило потому, что он и сам по большей части не верил во все то, в чем должен, даже обязан был убедить своих учеников, – в какие-то там идеалы, дутые идеи, правила поведения… Часто он бунтовал внутри себя и гордился этим, но все эти бури бушевали глубоко в душе и были совершенно незаметны для окружающих – Сергей Иванович Ивлентьев не считал возможным выразить любой свой протест даже одним-единственным словом! Ну не верил он, что найдет среди окружающих его людей единомышленников, с кем можно будет и в дальнейшем делиться своими истинными мыслями и принципами. А потому жил сам в себе, изредка позволяя высказываться лишь в присутствии вечно задумчивой, апатичной, но на редкость вежливой и внешне очень чуткой супруги. «Да что ты говоришь?! Ну надо же?» или «Да-да, я тоже так считаю…». Он, собственно, и не ждал от нее ничего большего.
…После школы Сергей Иванович так же пешком возвращался домой. Заходил в гастроном, где покупал хлеб или то необходимое, что наказывала ему утром жена. В магазине, куда он ходил уже несколько лет, в кондитерском отделе работала очень милая хрупкая женщина с бледным лицом, но яркими, пунцовыми губами. Когда она, не спуская с него глаз, взвешивала ему жирный, тяжелый, в крупных изюминах, кекс, он представлял себе ее без одежды, с белыми, упругими на вид острыми грудями, и от этого сильно возбуждался. Сколько раз, когда вокруг них не было ни души, он пытался сделать ей хотя бы комплимент, но язык немел, словно от укола анестезии. Он чувствовал, что краснеет, но совладать со своей робостью не мог, не хватало уверенности в себе. Но главное, что сдерживало его, был страх перед тем, что его поймут именно так, как он хочет и не хочет одновременно, что эта милая кондитерша поднимет его на смех, и тогда ему в этот гастроном, находившийся в таком удобном для него месте, хода уже не будет.
С мыслями об этой недосягаемой для него женщине он возвращался домой. Порнокассеты, которыми он утолял свой сексуальный голод и которые он прятал на полке за книгами, были подобраны таким образом, чтобы женщины на экране телевизора хотя бы немного напоминали ему сладкую и вожделенную кондитершу…
Успокоенный и обманутый чужими эротическими переживаниями, он тщательно запрятывал кассеты обратно за книги, включал телевизионные новости или другую, серьезную передачу и спокойно дожидался возвращения домой жены. Стараясь не смотреть ей в глаза, он помогал ей приготовить ужин (мог почистить луковицу, нарезать хлеб), затем они практически молча ужинали и располагались на широком диване перед телевизором. Тихая, мирная, бездетная и наискучнейшая пара.
Уже в постели, перед самым сном, он задавал ей один и тот же бледный и ставший почти дежурным вопрос, на который, как правило, получал вежливый и немного извиняющийся отказ. С тем и засыпали…
Но однажды случилась беда. Сосед-ветеринар, Валентин, симпатичный мужчина, время от времени угощавший Сергея Ивановича наливкой собственного изготовления и довольно откровенно рассказывающий ему при встрече о своих похождениях налево, попросил у него посмотреть кассеты. «Сам знаешь, какие…» Сначала Сергей Иванович попытался было сказать ему, что у него таких кассет нет, что он женатый человек и все такое. Но сосед был настойчив. «Да знаю я все… чтобы у тебя да ничего не было? Такой здоровый мужик… Думаешь, я ничего не понимаю? Да я сам свою бабу не хочу. Не помню, когда был с ней…» И Сергей Иванович сдался, принес ему все три драгоценные кассеты. Договаривались на три дня, но все затянулось на месяцы… Валентин при встрече с соседом всегда извинялся, говорил, что дал кассеты приятелю («Видишь, я же не вру, каюсь, дал посмотреть Валерке, а он, гад, замылил»), и предлагал вместо тех другие, более забористые и жесткие. Сергей Иванович приносил их домой, просматривал, но удовольствие получал слабое, его даже тошнило при этом, а на душе становилось еще гаже, чем если бы он смотрел свои, родные, с «кондитершей».
В сентябре его бес попутал. Он, сам не понимая, что делает, содрал с заплеванной стенки лифтовой кабины клочок с телефоном «киски» и позвонил тотчас, едва войдя к себе в квартиру. Он знал, что дома никого нет.
Телефонная трубка ответила ему немного простуженным и, как ему показалось, детским голосом. «Сто рублей и у вас», – услышал он и почувствовал, как нижняя часть его туловища медленно наливается густой пьянящей кровью… Он по голосу понял, что говорит с несовершеннолетней. Об этом он даже и не мечтал. Понял он еще и то, что она, по-видимому, живет не одна, поэтому он сам должен придумать, куда ее привести. Его воображение почему-то тотчас нарисовало ему пышные кусты акации около тира, что позади городского парка. Это было очень тихое (не считая звуков выстрелов) и безопасное место. «Через полчаса на мостике в парке, что перед аттракционами. В руках у меня будет коричневый пиджак». Дрожащими руками он сдернул с вешалки толстый старый твидовый пиджак и почти выбежал из дома…
Вот с того самого дня жизнь его и изменилась. Он стал жить быстрее, какая-то ненасытность и жадность появились в его желаниях, он чувствовал, как сладостно-мучительно летит в страшную, бездонную пропасть, где ему суждено пропасть, сгинуть, но и остановиться уже не мог…
Девочку звали Оля.
1 2 3 4 5 6 7 8