Усевшись,
секретарь кивнул ей, чтобы она продолжала, и она, торопясь и пропуская
слова, сказала то, что было заготовлено. Вслед за ней такую же речь сказала
Катя.
Потом председатель объявил:
- Слово от старых кадровиков имеет товарищ Хлыстова.
На трибуну поднялась тетка Дарья.
- Дорогие товарищи, тридцать лет простояла я за станком. Он мне моих деток
роднее. И вот все думала: ну, помирать буду, кому свой станок родной
передам? И ведь выросла смена. Выросли доченьки наши рабочие. Выросли Маша и
Катенька. Есть кому из наших мозолистых рук в молодые мозолистые рученьки
наши родные станочки передать. Низкий поклон тебе за это, Машенька, низкий
рабочий поклон тебе, Катенька! А кто вырастил нам смену такую? Все он,
родной наш отец, товарищ Сталин вырастил. Его это детки. Он позаботился.
Слава ему за это! Наше рабочее спасибо ему за это. Да здравствует он на
многие лета!
Речь ее понравилась. Ткачихи, толпившиеся позади рядов, говорили:
- Вот тетка Дарья дает!
- Как складно-то!
- Как и не сама, а по газете читает!
- Как молитву!
Через две недели на фабрике начался пересмотр норм.
5
Весной 1929 года пошли аресты инженеров. Сначала брали по одному. Каждый
арест пугал, но прежде всего удивлял. Старались догадаться - за что?
Делались предложения: не сказал ли чего-нибудь, нет ли родственников за
границей или, может быть, в прошлом состоял в социал-демократах или эсерах?
Всем казалось, что для ареста обязательно должны быть какие-нибудь причины.
Но вскоре сажать начали целыми группами. Поползли слухи о том, что в
Теплотехническом институте арестовали всех вместе с директором профессором
Рамзиным. Рамзина московские инженеры терпеть не могли. Это был молодой,
способный, но очень беззастенчивый и грубый карьерист, сумевший быстро
приспособиться к советским порядкам и вылезти на самые верхи. О его аресте
говорили со злорадной ухмылкой, но странным было то, что вместе с ним взяли
и множество лучших инженеров и профессоров-теплотехников. Начали было
предполагать не собирались ли они все вместе, не рассказывали ли анекдоты, а
может, кто-нибудь донес? Но как могли собираться с Рамзиным люди, которые
даже не подавали ему руки?
Аресты пошли по специальностям. Сначала арестовывали всех самых известных
энергетиков. Потом начались аресты и в других отраслях. Каждым утром
узнавали, что посадили таких-то и таких-то. В начале 1930 года начали подряд
арестовывать текстильщиков.
Отец находился в ожидании неотвратимой беды. Приходя домой, он как бы между
прочим рассказывал, что ночью опять взяли того-то и того-то, и было видно,
что только об этом он и думал.
22 апреля в первом часу ночи, когда отец уже пошел в спальню, в дверь
позвонили. Вошел грузный мужчина в кепке и штатском пальто, за ним солдат с
револьвером наготове и дворник. Вошедший дал прочитать ордер, осмотрелся,
снял пальто и, оставшись в военной форме, прошелся по квартире. Это был
пожилой молчаливый латыш, очевидно, понимавший, что от него требовалось
привезти человека, а не искать неизвестно чего. Он открыл платяной шкаф,
неуклюже порылся в вещах, потом, пройдя в кабинет, уселся за письменный стол
и, не сдержавшись, стал зевать. Справившись с зевотой, открыл ящик, но
заинтересовался совой на чернильнице, пододвинул ее и стал рассматривать.
Заметив, что на него смотрят, он отодвинул сову и недовольно начал
перебирать бумаги. Потом опять зевнул, встал, подошел к книжному шкафу,
потрогал корешки книг, взял одну, распустил ее веером и, снова зевнув,
оставил в покое. Тут он увидел, что солдат в дверях стоит все еще с
револьвером в руках, и буркнул ему:
- Чего? Убери! - Скучающе он прошелся по столовой, посмотрел на бабушкин
портрет, постучал пальцами по стенам и затем спросил: - Где портфель с
деловая бумага?
Ему подали. Он сел за обеденный стол, положил рядом с собой портфель, потер
лицо и молча стал писать протокол.
Все было кончено. Отец сидел с нами, но уже вырванный из нашей жизни,
лишенный возможности самостоятельно ходить, разговаривать, брать, что ему
нужно. Он был схвачен силой, против которой все были беспомощны, и находился
теперь в ее власти.
Латыш тер глаза, с трудом вписывал в протокол фамилии, затем записал, что
при обыске изъяты "две папки с разная переписка", и сказал:
- Собирайтесь.
Потянулись дни, потом недели, потом месяцы. Среди знакомых не осталось почти
ни одной семьи, в которой не было бы арестованных.
Через некоторое время стало известно, что отец в Бутырской тюрьме и что по
утрам там дают справки. С первым трамваем мама поехала туда. У тюремных
ворот стояла огромная толпа женщин, загораживавшая улицу. Трамваи отчаянно
звонили, с трудом проталкивались, но женщин становилось все больше и больше.
Толпа молчала. В семь часов железные ворота открыли, и все, обгоняя друг
друга, хлынули в тюремный, огороженный высокими бетонными стенами двор.
Двери в приемную еще были закрыты, наконец их распахнули, и все женщины
бросились к справочным окнам. Сразу образовались длинные очереди. Когда мама
отстояла свою очередь, ей сообщили, что отец здесь, но что ни свиданий, ни
передач не разрешается.
И так каждый день - с раннего утра к тюремным воротам, и каждый день один и
тот же ответ - не разрешается. Мама отстояла ночь, чтобы попасть на прием к
председателю Красного Креста Пешковой. Та сказала:
- Обратитесь к прокурору.
Мама добилась приема у прокурора, но тот сказал:
- Идет следствие. Окончится - тогда будет известно.
Она заставляла ходить меня к влиятельным людям:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13