8
Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.
– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.
Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».
На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.
Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.
Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.
Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.
Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.
Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.
А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.
Вранье величиной с дом.
Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.
Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.
– Ты же никогда не высохнешь.
– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!
Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.
Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.
Потом они растянулись на песке.
– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.
– Как это – странное?
– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.
– Это тело, которое мне хочется иметь.
Он просто раздувался от гордости.
Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.
Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».
Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.
Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.
– И что ты теперь собираешься делать?
Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.
– Обсохнуть.
Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.
Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.
Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.
Он был немного пьян, когда говорил:
– Дальше – только вниз.
9
– И как тебе это?
Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.
– Постарайся сделать так же!
– Черт возьми, да я же стараюсь!
Я действительно старался, но ничего не выходило.
– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.
Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.
– Замолчи, оставь меня в покое.
– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?
– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.
– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.
Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.
– Ты тоже смеешься.
– Нет, сеньор, вот уж нет.
– Да, сеньор, именно так.
Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.
– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.
– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.
– Ты-то? Конечно, смеешься.
Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20