"Мальчик, - причитала она, - у тебя нет и тени характера; что из тебя дальше-то вырастет?" В особо трудных случаях приходилось прибегать к авторитету отца, и тогда порка приобретала оттенок торжественности и чинного достоинства, что смахивало на школьный праздник. Перед началом мой друг собственноручно подносил господину советнику Государственной экономической палаты бамбуковую палку, основным предназначением которой было выколачивание одежды и которая хранилась у кухарки. После завершения церемонии сыну надлежало поцеловать отцовскую руку и, с благодарностью за полученный урок, попросить прощения за хлопоты, которые он доставил своим дорогим родителям. Мой друг делал все наоборот. Он сначала умолял простить его и заливался слезами, не оставляя своих усилий от удара к удару; когда же все заканчивалось, он больше не издавал ни звука, лицо его приобретало фиолетовый оттенок, он глотал слюну и слезы и усердно тер пострадавшие места. "Я не знаю, - говорил тогда его отец, - что же вырастет из парня; у сорванца абсолютно нет характера!"
Итак, в нашей юности характером было то, за что получаешь порку, хотя и считаешься бесхарактерным. Во всем этом крылась определенная несправедливость. Родители моего друга, требовавшие, чтобы он проявил характер, и в порядке исключения прибегавшие не к палке, а к поучению, утверждали, что характер представляет собой понятие, противоположное плохим отметкам, прогулам в школе, жестянкам, привязанным к собачьим хвостам, болтовне и играм украдкой во время уроков, упрямым отговоркам, рассеянной памяти и невинным птичкам, расстрелянным из рогатки коварным стрелком. Естественную противоположность всему этому представляли страх перед наказанием, боязнь разоблачения и муки совести, причиняемые душе тем сортом раскаяния, которое наступает, если дело обернется худо. Все это составляло одно целое; для характера и для возможности проявить его не оставалось места, он был совершенно излишним. И все же от нас его требовали.
Может быть, следовало найти опору в словах, которые мой друг выслушивал во время наказания, например: "Неужели у тебя совсем нет гордости, мальчик?" - или: "Как же можно так низко лгать??!" Однако я вынужден сказать, что еще и сегодня мне трудно представить себе, как сохранить гордость, получая пощечину, или как ее проявить, если тебе задают трепку. Я мог бы себе представить ярость, но как раз ее-то мы не имели права ощущать! И точно так же дело обстоит с ложью; как же и лгать, если не низко? Может быть, неумело? Когда я об этом размышляю, мне и по сей день приходит в голову, что от нас, детей, чаще всего требовали, чтобы мы лгали правдоподобно. Это было похоже на двойную бухгалтерию: во-первых, ты не должен лгать, во-вторых, если уж ты и лжешь, то лги не столь изолгавшись. Наверное, взрослые преступники способны отличать одно от другого, поскольку в зале суда их именуют особо изощренными злодеями, если они совершали преступления хладнокровно, осторожно и предусмотрительно; однако требовать этого от детей было явно чрезмерным. Боюсь, что я не проявил столь бросающихся в глаза недостатков характера, как мой друг, по той лишь причине, что меня воспитывали не так тщательно.
Наиболее убедительными из родительских изречений, касавшихся нашего характера, были те, которые связывали глубокое сожаление о его отсутствии с предостережением, что мы, однажды став мужчинами, будем в нем очень нуждаться. "И такой мальчик хочет стать мужчиной?" - примерно так звучала эта мысль. Если закрыть глаза на то, что роль хотения здесь оставалась непонятной, прочее по меньшей мере доказывало, что характер нам потребуется нескоро; к чему же тогда эта поспешная подготовка? Мы именно так ко всему и относились.
Итак, хотя у моего друга в те времена вовсе не было характера, отсутствия его он совершенно не ощущал. Это чувство появилось позже, когда нам было по шестнадцать-семнадцать лет. Мы как раз стали ходить в театр и читать романы. Воображением моего друга, более восприимчивого, чем я, к сбивающим с толку прелестям искусства, завладели основные типажи городского театра: интриган, благородный отец, герой-любовник, комическое лицо, даже роковая салонная львица и очаровательная простушка. Теперь он разговаривал лишь фальшивым голосом, неожиданно обнаруживая в своем характере все, что только представлено на немецкой сцене. Если он что-нибудь обещал, никогда нельзя было знать, дает ли он честное слово как благородный герой или как интриган; бывало, он начинал с коварства, а заканчивал благородством, и наоборот; он встречал нас, своих друзей, громкими поношениями, чтобы потом, совершенно неожиданно, с элегантной улыбкой бонвивана, предложить нам усесться поудобнее и пододвинуть коробку с шоколадными конфетами; или же он по-отцовски заключал нас в объятия и таскал у нас сигареты из карманов.
Все это было вполне безобидно и очевидно по сравнению с воздействием прочитанных романов. В романах встречаются описания самых удивительных способов поведения во всех житейских обстоятельствах. Правда, есть один крупный недостаток, заключающийся в том, что житейские обстоятельства, в которые ты попадаешь, никогда полностью не совпадают с теми, что описаны в романах и где еще понятно, как нужно поступать и что говорить. Мировая литература представляет собой чудовищных размеров склад, где миллионам человеческих душ предлагают одежду из благородства, гнева, гордости, любви, издевки, ревности, аристократизма и низости. Если женщина, которую мы боготворим, попирает наши чувства ногами, то нам известно, что мы должны обратить к ней свой укоризненный, полный невысказанного чувства взор;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40