Через полгода мода прошла. Девушки снова стояли передо мной и умоляли удалить татуировку. Я сказал, что это возможно лишь в результате операции. Что там у них получилось дальше, не знаю. Вид у них был довольно несчастный.
– Ничего, привыкнут, – посмеялся Калле.
– А теперь перейдем к деловой части, – сказал Майк. – Пятьдесят марок.
Калле рассчитался и в приподнятом настроении покинул квартиру.
Сегодня выходной. После вчерашнего происшествия на бензоколонке у Калле нет особых причин радоваться. Единственный светлый момент – татуировка. Калле не хочется вылезать из постели. Вошла мать. С собой она принесла запах праздничного обеда.
– Вставай, сын. Будешь долго спать, опоздаешь на практику. Ты опять курил в постели. Когда-нибудь спалишь квартиру.
Калле забирается под одеяло с головой, больше всего ему хотелось бы сейчас отключиться.
Мать поворачивается к нему спиной. Энергичная светловолосая женщина. Бьется из последних сил, совмещая работу и домашнее хозяйство. Он размышляет, как получше сказать ей, что с практикой покончено. Момент, пожалуй, неплохой. Старик с утра пораньше отправился в пивную.
И вот через полчаса, проиграв мысленно множество вариантов, Калле решается:
– Мам, я вчера покончил с практикой.
Вот и сказал. Как будто худшее позади. Осталось спокойно дождаться ее реакции. У матери такой вид, словно она предвидела нечто подобное. Даже не спросила, что она теперь скажет соседям. «Может, как-нибудь обойдется», – подумал было Калле. Но гроза разразилась.
– Ты ни к чему не пригоден, можешь только по субботам орать на стадионе этим идиотам с мячиком. По-настоящему работать ты не научился. А может, на бензоколонке с тобой обращались недостаточно изысканно?
И когда в который раз речь зашла о юном Шнайдере, соседском сыне, закончившем школу с аттестатом, где средний балл четыре с чем-то, Калле предпочел ретироваться, дабы не выслушивать дальнейших нотаций.
Хорст, как всегда, дал Калле сначала выговориться. Один из немногих, кто умеет это делать.
– Хорошо, пусть это была немыслимая дерзость с моей стороны, – рассуждает Калле, потягивая пиво из кружки. – Но ведь от того, что она наорет на меня, лучше не будет. У тебя нет какого-нибудь печенья? Ужасно хочется есть. Лучше было бы выложить все после еды.
Хорст тяжело добрел до полки, взял пачку печенья, протянул Калле и также тяжело уселся на табурет, привалившись животом к стойке.
– А почему все-таки они тебя выгнали? – подал он голос.
– Два дня я только и делал, что убирал мусор, мел и скоблил пол. Вот вчера я и сказал шефу, что учитель рекомендовал нам присматриваться ко всему на практике, чтоб понять, как работает предприятие. Я объяснил им, что подметать и убираться уже научился, и попросил другую работу. А шеф сказал, что, если меня это не устраивает, скатертью дорога. Но я еще продолжал вкалывать, а потом парень, который тоже хотел получить место, вывел меня из себя, и я ему пару раз заехал. Уж как он подлизывался к шефу и остальным, всюду, где только мог. Спектакль получился классный. А шеф посоветовал этому мерзавцу заявить в полицию. И тут я смылся.
– Я тебе одно скажу, Калле, тот парень тоже не получит места. Они просто хотели использовать вас какое-то время. И все-таки лучше научиться держать язык за зубами, если не хочешь всю жизнь ходить в безработных. Я тут всего наслушался. Здесь ведь бывает масса народу.
Калле взял с лотка дневную газету, пробежал заголовки, нашел статью, показавшуюся ему интересной, и принялся читать:
«Протест в Бонне: требование отставки Циммермана. Политический беженец Алтун покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув из здания суда.
Берлин/Бонн. Двадцатитрехлетний турок Кемаль Алтун, подавший просьбу о политическом убежище в ФРГ, прыгнул вчера утром с шестого этажа здания берлинского суда, покончив жизнь самоубийством. Самоубийство Алтуна, которому, несмотря на просьбу о политическом убежище, угрожала высылка обратно в Турцию, вызвало возмущение ряда политических партий, а также ожесточенные споры по проблеме политического убежища вообще. Партия «зеленых» потребовала в Бонне отставки министра внутренних дел Циммермана, несущего, как они утверждают, персональную ответственность за это самоубийство.
Федеральное правительство выразило сожаление по поводу смерти Алтуна. Данное самоубийство, заявил для прессы один из членов кабинета, трагично еще и потому, что «в случае с Алтуном наглядно обнажились трудности, сопровождающие решение столь сложного вопроса, как предоставление политического убежища или, напротив, высылка из страны турецких подданных». В случае с Алтуном все причастные к данному делу органы власти действовали «с особой осторожностью». Против одобренной правительством высылки Алтуна в Турцию выступали в последнее время многочисленные общественные организации, отдельные лица объявляли голодовку. После поступившего сообщения о самоубийстве в Берлине, Бонне, Дортмунде и других городах вышли на улицы демонстранты (только в Берлине около 8000 человек) с плакатами «Циммерман – убийца». Бургомистр Берлина фон Вайцзеккер выразил сожаление по поводу самоубийства молодого турка. «Трагический исход, явившийся результатом тотального отчаяния, заставил многих из нас задуматься». Адвокат Алтуна Вольфганг Виланд возлагает вину за смерть молодого турка на федеральное правительство, готовившее его высылку».
– Что это ты там читаешь?–спросил Хорст уткнувшегося в газету Калле.
– Скажи, Хорст, – задал Калле встречный вопрос, – а почему человек вдруг ни с того ни с сего выпрыгивает из окна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22