Извиниться перед слугой и сказать, что я зайду завтра?
Слуга, стоявший у двери, через которую вошел Кессель. смотрел прямо перед собой с непроницаемым, даже каменным выражением лица. С ним Кессель заговорить не решился. Кроме того, это. вероятно, было бы еще большей невежливостью по отношению к доктору Якоби, которого наверняка уже разбудили.
Нужен какой-то важный предлог, соображал Кессель. собирая обрывки мыслей, какое-то дело, с которым я мог бы обратиться к доктору Якоби. Что же могло быть настолько важным, чтобы ради этого стоило будить среди ночи старого, больного человека? Кессель думал и ничего не мог придумать. Он не отводил взгляда от двери, из которой должен был выйти доктор Якоби, и ему казалось, что он ждет уже целую вечность.
Дверь была двустворчатая. Как вошел доктор Якоби, Кессель не помнил; неужели он заснул от долгого ожидания? Стоя?
Доктор Якоби был в длинной, чуть не до пят, мантии из серого, почти черного меха. Сыновья были одеты в серые двубортные сюртуки.
– Мои сыновья – это тоже я, – произнес доктор Якоби. – Их зовут Иоанн, Димитрий и Алексий.
Почему у двух сыновей – три имени? – удивился Кессель.
Доктор Якоби был гораздо менее смущен этим визитом, чем ожидал Кессель. Дойдя примерно до середины зала, он дал сыновьям знак остановиться, когда от Кесселя его отделяло всего несколько шагов. Без слов, одним властным взглядом, сопровождаемым легким движением головы, доктор Якоби приказал слуге удалиться.
– Я предлагаю вам, – начал доктор Якоби без всяких приветствий и предисловий – неужели Кессель ошибся, и это доктор Якоби должен был сообщить нечто важное ему, Кесселю? И для этого вызвал его к себе в столь поздний час? – Я предлагаю вам власть: либо над огнем, либо над водой, либо же над воздухом или землей. Выбирайте одно из четырех. Я чрезвычайно ценю вас и поэтому предлагаю вам первому этот выбор. Лишь после вас я предложу его остальным.
Кому «остальным», снова удивился Кессель, двум своим сыновьям с тремя именами?
Голос доктора Якоби, произносивший эти слова, звучал в ушах Кесселя еще долго после того, как он проснулся, но все-таки Кессель был уверен, что между этой сценой, между последними словами доктора Якоби и пробуждением был еще один сон, совершенно другой. Возможно, это снова был «сон во сне», в который впал Кессель после этих странных слов доктора Якоби, в сущности, довольно простых при свете яви, но тогда, во сне, прозвучавших с такой неземной силой? Из этого второго сна Кессель не помнил ничего кроме двустишия, сверкнувшего перед его взором – да, именно сверкнувшего, как вспышка молнии, свет которой пробил плотную оболочку сначала одного сна, потом другого и вырвался на поверхность яви так зримо, что Кесселю показалось даже, будто кто-то начертал перед ним в воздухе эти строки или выкрикнул их ему прямо в ухо, отчего он и проснулся. Даже открыв глаза, Кессель какое-то время видел только это двустишие и только потом, когда трамвай вновь двинулся с места, он заметил, что то была его остановка. Но двустишие не уходило, и Кессель мог бы поклясться, что может в малейших подробностях рассмотреть каждую букву его черного готического шрифта:
Все, что названо именем, смертно.
Бессмертна лишь россыпь безымянных камней.
Был ли это ответ на предложение доктора Якоби? Неужели Кессель выбрал власть над землей?
Трамвай подходил к следующей остановке, конечной. Кессель встал и пошел к выходу.
Сон по-прежнему был с ним. Кессель попытался было сформулировать слово или слова, которые можно было бы отыскать в соннике. Однако сон был настолько значительным и важным, что вся эта возня с сонником казалась глупым суеверием, а по отношению к памяти доктора Якоби – и святотатством.
То, что «власть над землей» означала не должность Правителя Земли или чего-то подобного в политическом смысле, было очевидно: нельзя же представить себе должность Правителя Огня, Воды или Воздуха. Нет, доктор Якоби предлагал ему познание тех сил, которые составляют одну из четырех стихий древних, познание – и невмешательство…
И разве этот голос, такой глубокий и в то же время невыразимо печальный, не сказал ему, что выбор должен быть окончательным, то есть, избрав что-то одно. Кессель не только навеки откажется от познания трех остальных стихий, но, возможно, и навлечет на себя их гнев?
Трамвай остановился. С бессмертием та же история, что и с трамваем, подумалось Кесселю: редко кто доезжает до конечной остановки. Если не считать вожатого, в вагоне остался только Кессель, да и то по ошибке. Вожатый произнес в микрофон название остановки и добавил: «Конечная. Дальше трамвай не пойдет». Потом он выключил двигатель, вышел и, прислонившись к борту вагона, освещенному чуть теплым зимним солнцем, закурил маленькую, с квадратной чашечкой трубку.
Взяв вещи, Кессель тоже вышел из вагона и направился назад, в сторону своей остановки. Вдоль трамвайных рельсов тянулась дорожка или, скорее, тропинка, протоптанная местными жителями вопреки планам архитекторов. Кессель пошел по ней.
Когда он был у доктора Якоби в последний раз, тот дал ему статью, написанную им самим и опубликованную в каком-то философско-богословском журнале. «Это мой последний экземпляр – предупредил доктор Якоби, – так что вы уж, пожалуйста, верните». Статья была отпечатана в виде отдельного описка и занимала четыре страницы. Называлась она «Об образе Божием». Кессель прочел ее сразу, но так и не вернул, то забывая об этом, то откладывая на потом. Может ли он теперь оставить ее себе? Приличия требовали, конечно, отослать статью сестре доктора Якоби, приложив несколько строк соболезнования – адрес сестры был напечатан в газете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153