А как-то пошла в лес за хворостом и пропала. Мусульмане частенько делали вылазки, должно быть, серая мышка попалась им в руки. Она даже не запомнила в лицо тех поляков, которые поразвлеклись с нею. Личико у Аны было не ахти себе, его накрыли простынкой или полотенчиком. Знала бы она, что в Добой ее везут те самые обидчики!..
– Бедная Ана!..
– Бедная, – согласился я, – бедная и глупенькая. Она ведь пожаловалась Ольшевскому… А я тоже хорош! Я подумал, что это ее тампон нашел Костас. Не давала мне покоя невеста Спаховича из Дубровки, а ведь ее там и похоронили. Так уж получилось, холера! Жанец потом сказал Новицкому, что она опознала их, попыталась на обратном пути спрыгнуть с машины. Липко якобы выстрелил вдогонку, ранил ее, вот и пришлось добить, чтобы не мучилась. Это произошло как раз возле Дубровки, такое совпадение. Там было кладбище и почти не было жителей. Только случилось это еще засветло, их видел какой-то местный из последних могикан. Пришлось положить Ану в шкаф, а потом зарыть его, когда стемнело. Неаккуратно поступил Жанец, не убрал свидетеля… А так – попробуй придерись: и могила есть, и табличка на ней с именем и датой смерти. Все как полагается. Почему Дубровка? Если Ану везли домой – это не по пути, если в часть к Ольшевскому – тогда тем более, полбат совсем в другой стороне… Думаю, Жанец с самого начала планировал убить Ану, а тебе повезло, ты молчала. Жанец думал, ты не выживешь, а ты выжила, а потом Ромек полюбил тебя. И опять же это было на руку сержанту: ты была под присмотром. А Бигосяк на крючке: о Боснии он и вспоминать боялся…
– Да, было такое, – задумчиво протянула Йованка.
– Короче, тебе разрешили жить, а вот Ане Брканич повезло куда меньше. Теперь об Ольшевском, точнее, о моих переговорах с ним. Не знаю, чем бы кончилось, но, на мое счастье, из Сараева вернулся командир батальона. Он быстро разобрался что к чему и осаду с Печинаца снял. Примчалась комиссия из Варшавы. Разобрались со мной. Недич получил гарантии, что правду о пещерах скрывать не будут. Разумеется, часть правды. Новицкого не отдали под суд. Пообещали помочь Оле. А нашу героическую журналистку пригласили работать в Варшаву, кажется на телевидение…
– А поточнее узнать не мог? – Голос Йованки не выражал никаких эмоций.
– И у нее все в порядке. Ногу спасли. Бегать не будет, носиться как угорелая сможет. Просила передать тебе привет. Между прочим, вы улетели на одном вертолете…
– Ты ее тоже навещал в госпитале?
– Когда был в Сараеве, у американцев, заглянул к ней разок.
– Она симпатичная девица, гораздо лучше, чем кажется на первый взгляд.
Последнюю фразу Йованка произнесла совершенно, казалось бы, спокойно, разве что ноздри как-то странно расширились да пульс на руке, которую я так и не отпустил, стал немного чаще.
– Похоже, самое страшное позади, – продолжил я. – К счастью, большие армейские чины о Печинаце действительно не знали. А те, кто пониже рангом, ничего умнее Газовщика придумать не смогли. Газовщика нет, так что и с них взятки гладки. Мы с тобой живы, Оля спасена, честь Польши не запятнана, и никто не заинтересован в том, чтобы эту историю предали широкой огласке. Даже мы с тобой, а сейчас и сделавшая карьеру пани журналистка… Следствие закончено, забудьте обо всем, сановные пани и панове. Правда, неизвестно, кто навел мусульман на Ежинову Гурку, за что они погибли, те пятеро наших парней… Ну, разумеется, свалили на злодея Жанеца, только я так думаю, что Жанец был всего лишь маленьким винтиком большой боснийской аферы, в которую были замешаны и Султан, то бишь политик Зульфикар Мехчич, и майор Ольшевский, но это, повторяю, не более чем мои домыслы… Если бы мы жили в Соединенных Штатах, нас бы, конечно же, убрали, немедленно и без всяких церемоний, но мы ведь живем в Польше, кохана, а Польша – это уж никак не Америка. Хотя бы из-за этого стоило родиться в нашей долбаной стране.
– Я не боюсь смерти. – Она смотрела мне прямо в глаза, говоря это. – Олю даже в Америке никто бы и пальцем не тронул, а это для меня самое важное.
– Вот и хорошо, – сказал я. – А сейчас поговорим на другую тему, если ты не возражаешь. О твоем прошлом.
Она не проронила ни звука, просто закрыла глаза и вздохнула. Но едва я собрался говорить, как зазвучал ее хрипловатый голос:
– Я догадывалась: драгоценности, синяки на теле, следы от уколов… Булатович говорил, что они были свежие. Значит, меня били. Били, а потом кололи наркотики, чтоб была подобрее…
– Ну, это ты узнала еще до того, как мы пошли на Печинац.
– Да… А там, у ручья с минералкой, меня как обухом по голове ударило: ведь я же была здесь, видела этот вход в пещеру. – Говорила она медленно, с трудом, бледными пальцами мяла простыню. – А потом мы нашли ту раненую девушку, санитарку. Она словно ждала кого-то, ждала и не дождалась. Перевязать ту девушку в пещере она не могла. И эти кровавые слова на простыне… Ты тогда что-то заподозрил, ведь правда же? – (Я положил ладонь на ее руку.) – Вот и я… Это были кривые каракули, но я почему-то подумала, что они – мои. Сначала эта дикая мысль просто мелькнула в голове, а потом я спросила себя: а почему бы и нет?… Меня ведь нашли на горе, я была в этой пещере, меня били, как всех девушек… Марчин, я действительно была там, с ними?
– Была, была, – вздохнул я. – Только совсем по другому поводу. Одежду у тебя никто не отбирал. Когда это случилось, ты болела, лежала в санчасти. Другие там тоже болели и умирали, но это были сербские девки, в сущности трофеи, взятые у врагов…
Она горько усмехнулась и закончила фразу за меня:
– Для которых я была мусульманской сукой, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110