Моя кровать стоит на веранде: все подоконники усеяны мертвыми бабочками и мухами, а пол покрыт тонкой пылью, налетевшей с дальних холмов. Это старинная железная кровать с уютно продавленной сеткой, в которую проваливаешься как в теплую утробу в старомодные застиранные пододеяльники с ромбовидным вырезом посередине, – я будто сплю меж пожелтевших страниц пыльной книги, именуемой «Забвение», и всю ночь эту книгу ворошит ветер, который приходит в окна моей веранды как раз со стороны моря и лавандовых полей.
Дни тоже – продолжение снов, и мои глаза остаются полуприкрытыми в дневном мареве – я не могу и не желаю приниматься за дела, не хочу никуда идти и ни о чем заботиться. Мне странно, что когда-то раньше здесь же, на этом крыльце, глядя на эти же холмы, я умирала от боли – теперь мне хорошо, мне прекрасно оттого, что все, что могло бы меня ранить, сейчас кажется мне не больше, чем сном; и я больше не думаю о том, удастся или не удастся мне когда-нибудь задать всем, кому хотелось задать, этот дурацкий, ненужный, важный, самый важный, самый бесполезный вопрос – ЗА ЧТО?
Когда из окна доносились звуки сирены «скорой помощи» или когда мы просто шли с моей бабушкой по улице, а машина проезжала мимо, бабушка скрещивала свои узловатые артритные пальчики и быстренько приговаривала: «Чур-не-мое-го-ре, чур-не-мое-го-оооре!»
И мне, маленькой, тогда казалось, что бабушка играет со мной в некую игру, что-то вроде «сороки-воровки». С такой же присказкой, как «это-мудала-это-мунедала».
Потом, став старше, я начала понимать, что бабушка отводит таким образом от себя какую-то беду, ту самую беду, которая мчится сейчас, подскакивая на кочках, в дребезжащем фургончике санитарной машины. Однако я все равно не представляла себе эту беду по-настоящему – ну, как она выглядит, какое оно, это горе. Мои близкие казались мне бессмертными, мои дедушка и бабушка не представимы были лежащими в больших красных коробках, как это случалось с другими стариками из двора, которых то и дело выносили из подъездов в этих вот коробках – «гробах». Они лежали там некрасивые, с острыми носами и неприятными ртами, а взявшиеся невесть откуда как раз к случаю музыканты играли на трубах и барабанах; все остальные люди суетились вокруг и, в общем, это было больше похоже не на горе, а на какой-то общедворовый праздник, к тому же детей при этом всегда угощали конфетами.
Но даже участие в таком празднике было немыслимо для моих бабушки и дедушки, которые и так-то не очень были склонны к общению с соседями, а уж представить, чтоб они дали повод к всеобщему соседскому веселью, улегшись в обитую красным коробку и обложившись, похоже, дедушкиными гладиолусами из нашего собственного сада, – нет, такое было совершенно невозможно представить.
Вызывать же белую машину с красным крестом по пустякам вроде болезней моей бабушке и тем более не приходило в голову. Она со своего детдомовского строгого детства привыкла справляться со всем сама и при любом отклонении жизни от нормы брала дело в свои искалеченные маленькие ручки. Она сушила какие-то лопухи, прикладывала их ко всему, что болело у любого из членов семьи, а внутренне, руководствуясь своим давним и незаконченным медицинским образованием, лечила всех и от всех болезней каким-то всеисцеляющим лекарством – серыми огромными таблетками с именем «фталазол». Надо сказать, под присмотром бабушки никто особо и не болел – фталазол ли тому был причиной, или ежедневная порция куриного бульона, вливаемого бабушкой во всякого родственника, или ее скрещенные пальчики, отгоняющие прочь, прочь воющую и громыхающую белую с красным крестом машину.
Нет уже давно ни бабушки, ни дедушки, и машины эти приобрели почти космический вид, на их мордах шиворот-навыворот написаны совсем другие заклинания, а я до сих пор при виде них даже в зеркалах городских потоков машин все еще скрещиваю пальцы и приговариваю: «Чур, не мое горе, чур, не мое гоооре!»
Повзрослев же, я стала улавливать непременную связь между возможностью однажды ощутить в полной мере чье-то горе своим, невозможностью уклониться от приятия его – и вот тем самым «это-мудала-это-мунедала». Чем больше тех, кому ты дала, говорю я себе строго, тем больше шансов у тебя однажды не откреститься, а получить это самое горе в свои все те же распростертые объятия. И вовсе не потому, что некто войдет в тебя телом и передаст тебе нехорошую болезнь. А потому, что некто расковыряет твое сердце и прирастет там, и его горе всегда будет «чур, мое собственное горе». Нет-нет-нет, не хочу, не хочу!
Дайте мне какого-нибудь такого вселенского фталазолу, продезинфицируйте меня!
Как-то раз я снова зашла на то кладбище, куда мы ходили с А. Я пошла гулять туда, потому что мне было как-то одиноко в этом городе – несмотря на то что я жила в гостях у А., он был ко мне очень добри внимателен, каждый день к нему приходили друзья и вели, везли меня куда-то… Я тогда начала понимать, что одиночество, как и ощущение возможной близости или дальности, – вещи, не совсем поддающиеся градуировке или другому какому измерению.
Я брела по аллейкам среди могил и вдруг остановилась возле более чем странного скопления могильных камней, а верней – камушков. Это, судя по датам на них, все были детские могилы, и все это были дети одной семьи – судя по фамилиям на надгробиях. Фамилия была какая-то простая, кажется, Штерн. Несчастная семья Штерн. Все эти дети родились примерно тогда же, когда и я, ну, то есть в то же десятилетие, а потом они умирали – все в разные годы, но все – так и не достигнув даже подросткового возраста.
1 2 3 4 5 6 7 8