Бласко вынужден сделать короткую пробежку, чтобы догнать успевшего уйти вперед Никомеда.
– Так ведь именно для этого нужна ваша подпись.
– По возвращении Никомед признает своей любую подпись, которая будет стоять под завещанием.
Священник некоторое время колеблется, раздумывая, не могут ли слова Никомеда послужить ключом к разрешению задачи, но потом, мотнув головой, окончательно отвергает такой выход из положения:
– Я еще раз взываю к вашим родственным чувствам! Сжальтесь же над умирающей сестрой…
– Сестра Никомеда ди Калатравы всегда жаждала смерти как первой ступеньки к столь желанной святости. Так что Никомед может лишь приветствовать это событие: оно приблизит осуществление надежды его сестры.
Четырехсотый день похода. Рамондо замечает похоронную процессию: Аделаида умерла
Усталый, оборванный, голодный Рамондо тщетно пытается взобраться на высокое дерево, на котором все еще поблескивают рыцарские доспехи барона.
Никомед, держа мула под уздцы, подбадривает слугу:
– Ну, давай, давай, осталось немного.
Рамондо делает еще одну попытку и в который раз опять соскальзывает.
– Очень уж я ослаб, господин, и без вашей помощи, думаю, мне на это дерево не вскарабкаться.
Никомед подходит и помогает слуге, придерживая его за ноги и подталкивая вверх.
– Смотри хорошенько вон в том направлении и скажи, видишь ли ты там, вдали, город Дамаск?
Рамондо, напрягая зрение, смотрит в сторону замка.
– Вижу, как из ворот выходит похоронная процессия, господин. Наверняка это ваша сестра: на гробе покровы с гербами рода ди Калатравы. Никомед реагирует на его слова досадливым жестом:
– Не говори глупостей, Рамондо.
– Да мне ж все очень хорошо видно, господин. А вон и падре Бласко, и еще дочка дровосека с младенцем на руках. Эх, вот бы и мне оказаться на этих похоронах…
Вконец рассерженный, Никомед бьет кулаком по висящим на одном из нижних стульев доспехам, и грохот металла оглашает окрестности.
– Чепуху городишь, Рамондо. Никакие это не похороны, а караван с водой и продовольствием для крестоносцев.
Рамондо соскальзывает со ствола и шлепается задом на землю.
– Сестра-то ваша умерла…
Никомед хитро щурит глаза, так что они превращаются в две щелки.
– Если бы сестра умерла, я бы плакал, а вот видишь – у меня ни слезинки…
Рамондо поднимается с земли, и хозяин передает ему поводья.
– Можно мне сказать, если, конечно, мой господин не рассердится, что я подумал, когда увидел похороны?
– Не похороны, а караван.
– Похороны, которые похожи на караван.
– Нет, караван, похожий на похороны.
– Ну, ладно. Я вот что подумал: вроде ясно, что мы отправились в поход, потому что так захотела ваша сестра Аделаида, а раз она умерла, почему бы нам теперь не вернуться домой?
Никомед идет вперед, давая тем самым понять, что никаких дискуссий по этому вопросу быть не может. Рамондо неохотно бредет за ним, но продолжает твердить свое:
– По-моему, хорошая мысль. Из тех, которые вы называете логичными. Ну, в общем, философская.
– Когда ты, взобравшись на дерево, увидишь стены Иерусалима, только тогда – запомни это хорошенько, Рамондо, – можно будет говорить о возвращении на родину.
Рамондо вздыхает, поняв, что ему и на этот раз придется подыгрывать выдумкам хозяина.
– А сколько еще времени нам понадобится, чтобы добраться до Иерусалима?
– Если ты только что видел с дерева стены Дамаска, значит, цель нашего похода уже близка…
Рамондо оглядывается назад, как бы опять примеряясь к дереву.
– Может, я плохо смотрел…
Похоже, что Никомеду доставляет какое-то садистское удовольствие мучить слугу:
– Никогда не оглядывайся назад, Рамондо! Никогда не поворачивай вспять. Вот дойдем до следующего дерева, и тогда полезай на него и смотри.
– Да в этих местах так мало деревьев!
Глаза Никомеда торжествующе сверкают:
– А ты почем знаешь? Эти же места нам незнакомы. Может, на нашем пути скоро целый лес окажется…
Пятисотый день похода. От Никомеда и Рамондо удирает мул
Оборванный, всклокоченный и изможденный, Рамондо лежит на животе и лихорадочно разгребает землю в том месте, где прежде был родник. Тщетность этих усилий приводит его в полное отчаяние.
– Пропала… Ни капли… Ничего! Как же так? Не может же родник вот так взять и сразу пересохнуть… Вот черт…
– Ну, молодец. Давай богохульствуй, богохульствуй. Добрый христианин должен уметь в подходящий момент оскорбить своего Бога.
– Хуже всего, когда начинаешь думать о воде…
Никомед, помолчав немного и произведя в уме какие-то сложные подсчеты, с повеселевшим лицом обращается к слуге:
– Если не ошибаюсь, сегодня должно быть двадцатое августа. В эту пору жара и жажда естественны. Но это значит еще, что мы близки к нашей цели.
Рамондо поднимает на хозяина глаза, исполненные отчаяния.
– Я больше не могу, господин. Я умираю без воды.
Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.
– Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.
Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.
Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.
Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.
– У меня лихорадка, господин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19