Даже дряхлый господин Деманж трясущимися руками пробовал себя в вышивке по канве… Господин д'Аврикур, стоя, декламировал стихи под фимиам праздных вздохов присутствующих дам, на которых не задерживался его восточный взгляд.
Я так и не узнала, как именно: словами или более сильно действующим молчанием – владелец замка заклеймил «последнюю парижскую моду» и развеял странное затмение, поразившее всех этих бравых людей с иголкой в руке.
Но я много раз слышала рассказ о том, как на следующее утро труппа снялась с места и в Почтовой гостинице от Лагардера, Эрнани, наглеца зятя господина Пуарье не осталось ничего, кроме забытого клубка шёлковых ниток с напёрстком.
МАЛЫШКА БУЙУ
Малышка Буйу была так хороша собой, что мы это заметили. Нечасто девочки признают в одной из подружек красавицу и воздают ей должное. Но неоспоримое совершенство малышки Буйу нас обезоруживало. Когда моя мама встречала её на улице, она останавливала её и склонялась над ней, как склонялась над своей шафранной розой, кактусом, увенчанным красным цветком, или бабочкой, облюбовавшей сосну и доверчиво уснувшей на её чешуйчатой коре. Мама дотрагивалась до вьющихся волос, тронутых золотом, как наполовину созревший каштан, до розовой прозрачной щеки девочки, смотрела, как двигаются её огромные ресницы, то открывая, то закрывая тёмные влажные глаза, как блестят за несравненными по форме губами зубки, а затем отпускала её и, глядя ей вслед, вздыхала:
– Какое чудо!
Прошло несколько лет, а малышка Буйу всё хорошела и хорошела. Иные даты даже запали нам в душу, например церемония награждения учащихся, во время которой робкая и неразборчиво лепечущая себе под нос басню малышка Буйу расплакалась и стала такой хорошенькой, как персик под проливным дождём…
Её первое причастие наделало шуму: после вечерни она отправилась со своим отцом, продольным пильщиком, в Коммерческое кафе пропустить по стаканчику, а затем, вся такая женственная и кокетливая, протанцевала весь вечер на публичном балу в своих белых туфельках.
С гордым видом, к которому она нас приучила, она сообщила нам на следующий день, что идёт в ученицы к швее.
– Вот как! И к кому же?
– К госпоже Адольф.
– Да? И сразу будешь зарабатывать?
– Нет, мне всего тринадцать лет, зарабатывать я буду только на будущий год.
Она без сожаления покинула нас, да и мы спокойно отнеслись к её уходу. Красота уже изолировала её от всех нас, подруг у неё не было, да и успехами в учёбе она не отличалась. Воскресные дни и четверги, которые могли бы сблизить нас, она полностью посвящала своей семье, что была в городе не на хорошем счету, своим восемнадцатилетним кузинам, имевшим привычку дерзко стоять на пороге дома, своим братьям – подмастерьям каретника, что с четырнадцати лет «носили галстук», курили и посещали то «Парижский тир» на ярмарке, то развесёлый «Винный погребок», что бесперебойно снабжался благодаря стараниям вдовы Пимель.
На следующее же утро я повстречалась с малышкой Буйу: направляясь к швейной мастерской, она поднималась вверх по нашей улице, я же спускалась по ней, идя в школу. Разинув рот от удивления и завистливого восхищения, я застыла как вкопанная на углу Сестринской улицы, глядя ей вслед. Вместо чёрной школьной формы до колен на ней была длинная юбка, блузка из розового сатина в складочку и передник из чёрной ангорской шерсти. Её волосы, скрученные и уложенные в «восьмёрочку», по-новому очаровательно обрамляли круглую, величественную головку, в которой от детского оставались лишь свежесть и бесстыдство – правда, ещё не осознанное – маленькой деревенской распутницы.
В то утро старшие классы прямо-таки гудели.
– Я видела Нану Буйу! В длинном, моя дорогая, в длинном. И с шиньоном! И с ножницами на боку!
В полдень я влетела, запыхавшись, в дом, уже с порога крича:
– Мама! Я видела Нану Буйу! Она проходила мимо нашей двери! В длинном, мамочка, в длинном платье! И с шиньоном! И на высоких каблуках, и с…
– Ешь, Киска, ешь, а то котлетка остынет.
– И в переднике, мама, ох и красивый у неё передник… шерстяной, а как будто шёлковый! А можно мне…
– Нет, Киска, тебе нельзя.
– Но раз Нане можно…
– Да, ей можно и даже нужно в тринадцать лет носить шиньон, короткий передник, длинную юбку – ведь это, к несчастью, форма всех тринадцатилетних малышек Буйу в этом мире.
– Но…
– Значит, ты хотела бы полную форму малышки Буйу? Тогда так: всё, что ты видела, плюс письмо в кармане передника, возлюбленный, от которого пахнет вином и грошовой сигарой, второй возлюбленный, третий… а потом, чуть позже… много слёз… и тщедушный, месяцами таимый и полузадушенный корсетом ребёнок… Вот что такое, Киска, полная форма малышек Буйу. Ты этого хочешь?
– Да нет же, мама… Я хотела только примерить шиньон…
Мама с хитрым и важным видом отрицательно водила головой.
– Нет, нет. Нельзя носить шиньон без передника, передник без письма, письмо без туфель на каблуках, а туфли без… остального. Или всё, или ничего!
Моя зависть скоро угасла. Сияющая малышка Буйу превратилась в обычную прохожую, на которую я едва ли обращала внимание. И зимой и летом с непокрытой головой, каждую неделю в яркой блузке какого-нибудь другого цвета. Когда было очень уж холодно, она набрасывала на свои худенькие плечи косынку, вряд ли согревавшую её. Прямая, ослепительная, как роза, с тенью от ресниц на щеках, с тёмными и влажными зрачками, она с каждым днём всё больше заслуживала право царить над толпой, носить украшения, красиво одеваться, быть центром всеобщего поклонения. Укрощённая курчавость её тёмно-русых волос всё же проглядывала на свету в их волнистости, в золотистом пушке возле ушей и на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41