Отец откидывает голову, проводит рукой по густым, почти белым волосам:
– Так-так, к Шоле! А заметила ли ты, что у этого Шоле выпадают волосы и светится черепушка?
– Нет, не заметила.
– Ах, не заметила? Вот, значит, как! Тебе было не до того – ну как же, нужно ведь было пококетничать с франтами из кабачка напротив и двумя сынками Мабила!
– Ну уж это слишком! Я… с сынками Мабила! Просто в уме не укладывается, как ты смеешь… Говорю тебе, даже головы не повернула в сторону Мабила! А доказательством тому…
Мама яростно складывает красивые, с годами и от работы на свежем воздухе увядшие руки на затянутой в корсет груди. Сквозь пряди её седеющих волос проступает краска, она просто захлёбывается от возмущения, у неё начинает трястись подбородок; смешно смотреть, как она, дама в летах, совершенно серьёзно обороняется от шестидесятилетнего ревнивца. Ему тоже не до смеха, теперь он обвиняет её в том, что она «приударяет за мужчинами». Я пока посмеиваюсь над этими их ссорами, мне ведь только пятнадцать и ещё невдомёк, что за гневным движением бровей старика неистовство любви, а за поблекшими щеками женщины – девичий румянец.
МАЛЫШКА
Остро пахнет примятой травой – густая, некошеная, она полегла в разных направлениях: детские игры прошлись по газону не хуже крупного града. Маленькие разъярённые каблучки протоптали на нём аллеи, отбросили на грядки гравий; с насоса свешиваются прыгалки; газон усеян игрушечными тарелками, похожими на большие маргаритки; долгое занудное мяуканье предвещает конец дня, пробуждение котов, приближение ужина.
Только что разошлись подружки Малышки. Презрев ворота, перемахнули через садовую ограду, огласив пустынную Виноградную улицу своими криками одержимых, воплями и детскими ругательствами; и чего тут только не было: и вульгарное передёргивание плечами, и широко расставленные ноги, и руки в боки, и жабьи ужимки, и скошенные к переносице глаза, и высунутые, перепачканные в чернилах языки. Малышка – можно также Киска – с забора вылила на них при их отступлении целый ушат остававшегося у неё хохота, грубых насмешек и как могла обозвала их на местном наречии. Ответом ей были их хриплые голоса, раскрасневшиеся скулы и блестящие глаза, словно их опоили. Они уходили измочаленные и как будто униженные этой целиком отданной играм второй половиной дня. Ни праздность, ни скука не облагородили затянувшееся и разрушительно действующее удовольствие, от которого Малышку тошнит и от которого она подурнела.
Воскресные дни порой мечтательны и пусты; белые башмаки, накрахмаленное платьице удерживают от безумств. Но уж четверг – день сволочного бездействия, вынужденного простоя, чёрного фартука и подбитых гвоздями ботинок – позволяет всё. Часов пять девочки вкушали от дозволенных четверговых льгот. Одна изображала больную, другая продавала кофе третьей, барышнице, уступившей ей затем корову: «Тридцать пистолей, Боже правый! Чтоб мне провалиться на месте!» Жанна позаимствовала у папаши Грюэля его душу торговца требухой и скорняка, специализирующегося на кроличьих шкурках. Ивонна исполняла роль его дочери: худосочного создания, истерзанного и беспутного. Соседи Грюэлей, Сир и его спутница жизни, воплотились в образах Габриэль и Сандрины, и все эти пять часов из полудюжины детских глоток изливалась площадная брань. Жуткие сплетни о мошенничестве и любовных шашнях срывались с детских уст цвета вишнёвой мякоти, на которых ещё не обсох мёд полдника… Из чьего-то кармана на свет были извлечены карты, и тут поднялся такой гвалт! По крайней мере три девчушки из шести уже были обучены плутовать, замусоливать указательный палец, как принято в кабаке, выкладывать на стол козыри: «А мы тебя вот так! А потом вот так! И целуй бутылку в зад. Ты не записала очки!»
Словечки, мимика – всё, что можно было подхватить на улице, пошло в ход.
Этот четверг был одним из тех, которых избегает Кискина мама: как перед нашествием завоевателя, боязливо прячется в доме.
Теперь в саду воцарилась тишина. Одна кошка, за ней другая потягиваются, зевают, недоверчиво трогают лапкой гравий: так они обычно ведут себя после бури. Затем обе направляются к дому, а Малышка, пойдя было следом за ними, останавливается: она чувствует, что недостойна входить туда. Лучше подождать, пока на её разгорячённом, тёмном от возбуждения лице проступит та бледность, та внутренняя заря, что знаменует отлёт тёмных демонов. Она широко открывает рот с новыми резцами, чтобы в последний раз крикнуть. Таращит глаза, разглаживает лоб, выдыхает усталое «Уф!» и тыльной стороной руки утирает нос.
На ней школьный фартук до колен и причёска, как у ребёнка из бедной семьи: две косицы, связанные за ушами. Какими со временем будут её руки, на которых видны следы кошачьих когтей и колючек, её ноги, обутые в ободранные ботинки из жёлтой телячьей кожи? В иные дни говорят, что Малышка будет красивой.
Сегодня же она уродлива и чувствует на своём лице временную маску уродства из пота и следов от пальцев, выпачканных в земле, а больше всего из мимических ролей, которые она поочерёдно на себя примеривала, становясь то Жанной, то Сандриной, то Алиной – швеёй-подёнщицей, то аптекаршей, то почтаршей. Они ведь долго играли в игру «кем-ты-будешь-когда-вырастешь».
– Когда я вырасту…
Подружкам, с лёгкостью передразнивающим других, не хватает воображения. Некое мудрое смирение, какой-то деревенский ужас перед приключениями и дальними странствиями заранее делают дочек часовщицы, кондитера, мясника и гладильщицы пленницами родительских лавок. Правда, Жанна заявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41