Они вроде бы все понимают, да только наполовину.
Мюрзек ухмыляется.
– Вам очень подходят рассуждения о половинках – вы сами ведь половинка мужчины!
– Но помилуйте, – говорит Караман, впервые непосредственно обращаясь к мадам Мюрзек, – ваше право думать о своих спутниках что вам угодно, но ничто не заставляет вас им это выкладывать.
– Ах вот чего вы от меня хотите! Но я человек откровенный. Лицемерить не научилась, и молитвы свои произношу от чистого сердца.
Караман выдает свою обычную гримаску и молчит.
– Речь идет не об откровенности, – комментирует Блаватский, – а об элементарной воспитанности.
– Отличный пример элементарной воспитанности, – говорит, усмехаясь, Мюрзек, – рыться в сумке соседа, когда тот ушел в туалет.
Христопулос вздрагивает и бросает на Блаватского разъяренный, но в то же время испуганный взгляд.
– Мадам! – с негодованием восклицает Блаватский. – Вы злой человек. В этом вся истина.
– Истина вестернов: Добрые и Злые. И в финале Добрые с хваленой своей добротой уничтожают Злых. Если это и есть ваша мораль, приберегите ее для себя.
Тут я вижу, что индус улыбается, но так мимолетно и так скрытно, что уже через миг я сомневаюсь, в самом ли деле я видел, как дрогнуло его бесстрастное лицо. Впрочем, я тоже полагаю, что Блаватский несколько упрощенно подходит к проблеме, и поэтому, пренебрегая очевидной опасностью, ибо Мюрзек словно с цепи сорвалась и раздает удары направо и налево, рискую вмешаться.
– Злая вы или не злая, – говорю я, – но, глядя на вас, не скажешь, что вы очень любите себе подобных.
– Нет, люблю, – говорит она, – но при условии, что они действительно мне подобные, а не подобие горилл.
Слышатся возмущенные возгласы, и миссис Бойд вскрикивает:
– My dear! She's the limit!
– Это вы – the limit! – кидается на нее разъяренная Мюрзек. – Жалкая чревоугодница! Рот, кишечник, анальное отверстие – вот к чему сводится вся ваша суть!
– Боже мой! – стонет миссис Бойд.
– Но это отвратительно – говорить такое старой даме! – вступает в беседу Мандзони, оскорбленный словами «анальное отверстие». И добавляет с мягкостью благовоспитанного мальчика: – У вас ужасные манеры!
– Уж вы-то бы помолчали! Вы просто орудие для ублажения этих дам! – с величайшим презрением говорит Мюрзек. – Фаллосы права голоса не имеют.
– А если бы и имели, – говорит с усмешкой Робби, – то уж голосовали бы, во всяком случае, не за вас.
Но, обычно такой смелый, он высказывает эту мысль очень тихо, нанося удар украдкой и словно a parte. Что позволяет Мюрзек, у которой от упоения битвой даже ноздри расширились, не замечать нового выпада немного отдышаться.
Я использую временное затишье, чтобы перевести баталию на более солидную почву:
– Мадам, разрешите задать вам один вопрос: не находите ли вы, что это несколько ненормально – до такой степени всех нас презирать и ненавидеть? В конце концов, что мы вам сделали? И чем мы так уж отличаемся от вас?
– Да решительно всем! Разве можно нас сравнивать? – кричит Мюрзек таким пронзительным и дрожащим голосом, что я ощущаю в ней явные признаки душевного расстройства. – У меня, слава Богу, нет ничего общего с гнусными отбросами человечества, которыми я здесь окружена!
Следует шквал протестующих криков. В течение нескольких секунд всеобщее возмущение ширится и нарастает. Хорошо, что мадам Мюрзек женщина, а мы пристегнуты к своим креслам, ибо первое побуждение нашего круга – чуть ли не линчевать ее. И лишь второе – изгнать. Именно к этому призывает Пако, который, больше обычного выкатив круглые глаза и пылая раскалившимся докрасна черепом, заходится в яростном крике:
– Затолкнем ее в туристический класс – и покончим с этим!
Блаватский поднимает руку, даже не замечая, что помощница индуса направляет на него пистолет, и его мощный голос заглушает все наши вопли. Я знал до сих пор, что он владеет двумя голосовыми регистрами – грубовато-разговорным, вульгарность которого он нарочито подчеркивает, и официальным английским, сухим и корректным, к которому он прибегает в своих стычках с Караманом. Теперь я обнаруживаю и нечто третье: степенный и гнусавый голос протестантского проповедника.
– Мадам, – говорит он, – если для вас мы всего лишь отбросы человечества, – последние два слова он произносит с затаенным бешенством, – самое лучшее, что вы можете сделать, – это сойти с нашего самолета, когда он приземлится!
Предложение Блаватского встречается одобрительными воплями, которые, мне стыдно в этом признаться, довольно похожи на завывания своры гончих, преследующих зверя. Со всех сторон и на разных языках звучит единодушный приговор Мюрзек: «Вон отсюда! Out with you! Raus!»
Но бортпроводница тихим голосом напоминает:
– У мадам Мюрзек билет до Мадрапура.
Фраза произнесена таким тоном, что нам надо было сразу понять: ее символический смысл важнее буквального. Но сейчас мы не расположены вникать в подобные тонкости. Мы дружно топчем Мюрзек, и это сладострастное занятие поглощает нас целиком.
– Если понадобится, мы просто вышвырнем вас вон, – вопит Пако, и его череп пламенеет еще ярче, а на висках вздуваются жилы.
– Вам этого делать не придется, – говорит Мюрзек.
Эти слова и спокойствие, с которым они произнесены, восстанавливают тишину. Спокойствие чисто внешнее, я в этом уверен, потому что при всем мужестве, с каким Мюрзек себя ведет, лавина ненависти, которую мы на нее обрушили, должна была подействовать ужасающе. Она моргает глазами, желтоватая кожа ее лица бледнеет. Я замечаю также, что, пренебрегая предписаниями индуса, она складывает на груди руки и прячет ладони под мышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116