Я просто экспериментировала. И я обобщу эти эксперименты, обязательно обобщу». Однако ее некий внутренний контролер прервал ее: «Ты просто рационализируешь». «Ну и что? Ну и пусть… все мы рационализируем… а Матвей все-таки романтизированный чудак – ну при чем здесь луна?» «А при том!» – вдруг раздался в ее голове отрывистый голос. Ей показалось, что голос принадлежал Николаю Павловичу. Но тут же она перебила себя мыслью: «Только галлюцинаций еще не хватало». Однако в следующий момент Рита приказала себе: «Ну-ну, успокойся, успокойся. Не надо нервничать. В сущности ничего страшного не происходит. И прекращай быть бабой». И откуда-то из колодца ее живота, словно откликаясь на «бабу», вынырнуло: «А если бы это была я»?
Скверная история, или Исповедь в сквере
«Итак, день прожит, и слава богу. Пришлось, правда, пообщаться с этими душещипателями, ну да это не трагедия. А Рита? Какова Рита, Ритуся, Ритуля. Выглядывала из ресниц, как испуганный зверек из капкана. Ух, стерва. Впрочем, стервозность придает ей сексуальности. Ладно, мы с ней пообщаемся еще».
* * *
Лунин в полусонном-полуавтоматическом состоянии добрел до Тверского бульвара, лениво прислушиваясь к вялому шуршанию своих мыслей, сопровождающемуся лейтмотивом тихого шороха дождя, прилипающего к пожухлым распластанным листьям. После сегодняшней встречи он чувствовал себя мешком, из которого вытряхнули все его содержимое барахло. Его так же вот запросто подняли и вытряхнули из самого себя – остались только пустота да пыль. Не хотелось ни думать, ни чувствовать, ни переживать, а было только одно желание брести, засунув руки в глубокие карманы пальто и втянув голову в воротник, брести, разгребая раскисшую массу листвы, наугад, мимо домов, людей, деревьев, остановок, звуков, в никуда, в расступающуюся перед ним пустоту, которую теперь он, как это ни странно, чувствовал совсем рядом, несмотря на обилие окружавших его предметов. Мир казался ему нереальным, каким-то отчужденным и иллюзорным, представляющимся не столько веществом, сколько существом, зыбким, непостоянным, текучим, протекающим мимо, навстречу своему полному исчезновению. Все окружающее потеряло значение, так как лишилось статуса реальности.
И однако он осознавал, что это ему кажется, что то, что он испытывает всего лишь ощущение, которое в любой момент можно прогнать усилием воли. Но не было ни желания напрягать волю, ни самой воли. Поэтому Лукин брел себе и брел, поддавшись очарованию космизма поздней осени и мерному ритму собственных шагов, пока у одной из лавочек чуть не споткнулся о вибрирующую тень из-за которой раздался минорный тенор:
– Привет, друг. Выпить хочешь?
Лукин инстинктивно отшатнулся от неожиданно проявившейся реальности, выскочившей из-под куста внезапной репликой, за которой мог притаиться один из туземцев местных зарослей – гомосексуалист, наркоман или созревший для поиска и нахождения истины пьянчужка. Но тут же следующая фраза крепко вцепилась в поднятый воротник пальто:
– Давай выпьем, друг. Я же вижу, тебе хочется выпить. Скажу больше, тебе просто необходимо выпить.
Тенор звучал также минорно-бесстрастно и однотонно.
Остановленный похожими на заклинания предложениями, Лукин обернулся на голос и спросил:
– А почему ты думаешь, что мне надо выпить?
Тень, шурша, всколыхнулась, и рядом проявилась приземистая фигурка, прикрытая шляпой, нахлобученной почти на самые глаза, и утяжеленная старым раздувшимся портфелем.
– А потому, – ответила фигурка, – что твое настоящее состояние идеально подходит для такого акта.
– Ну а если я совсем не пью? – успокоился Лукин, убедившись что перед ним не агрессор, а миролюбиво настроенная кандидатура в собутыльники.
– Так вовсе и не обязательно, чтобы выпить, пить совсем, – увещевала фигурка. – Ведь настоящее пьянство, как и мат, есть тонкое, изысканное искусство. Без этого искусства выпивка превращается в алкоголизм или пошлость, а мат – в вульгарную похабщину.
И вообще, в России пьянство – больше, чем пьянство. В России пьянство – это медитация. И если ты к водке будешь подходить с такими мерками, то она, родная, только на пользу пойдет душе твоей и телу, и ты только окрепнешь. Но если ты будешь общаться с водкой без трепета, без ощущения того, что священнодействуешь, погибнешь.
На секунду Лукин задумался, вернее, у него на секунду появился вид, будто он задумался, потому что его опустошенная голова думала, а только реагировала, затем кивнул и сел на лавочку, не вынимая рук из карманов. В следующий миг портфель раскрылся и оттуда были извлечены два граненых стограммовых стаканчика, бутылка «Столичной», кольцо пряной копченой колбаски, четвертушка бородинского хлеба и почищенная луковица. Лукин почувствовал, как рот его быстро наполнился слюной. Ветер полоснул по руке, рефлекторно выскочившей из кармана навстречу наполненному стаканчику. Выпили. Хрустнули лучком с ароматной колбаской. Помолчали. Выпили по второму стаканчику, неторопливо, отринув суету и суетность, священнодействуя.
– Медитативно сидим? – удовлетворенно спросил незнакомец.
– Медитативно, – согласился Лукин.
– Хочешь исповедуюсь?
– Зачем?
– Душа давно хотела водки и исповеди.
– Ну тогда исповедуйся.
Обладатель фигурки потрогал шляпу, словно желая лишний раз убедиться, что она на месте, глубоко и тягостно вздохнул и заунывно, будто древний сказитель, начал свое повествование.
– Вообще-то я человек нервный, и нервный я давно. Мое настоящее имя Коля, но знакомые называют меня Дзопиком. Так и говорят: «Как дела, Дзопик? Доброе утро, Дзопик».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51