Полгода Скирмонис не мог ничего делать, он целыми днями бездумно глядел в окно полуподвала и рисовал ноги прохожих. Мужские, женские, изящные детские ножки. Рисовал и рисовал. Ноги и только ноги, бессчетное множество всяких ног. А они все шли и шли мимо подвального окошка. Гулко топая, шаркая по тротуару, ковыляя. И он не мог отогнать мысль, что эти ноги шагают по трупику их ребенка. По их счастью, надеждам, по будущему, безжалостно давя все, ради чего стоило жить. Потом понемногу пришел в себя, хотя невыносимо трудно было оторваться от этой лестничной площадки и снова двигаться в гору. Ужас как трудно было. Но пришлось. Непременно, любой ценой надо было оторваться, и он понимал это лучше, чем Уне: стоять на месте значило двигаться вниз. Разве для этого он, Людас Скирмонис, столько лет топтал порог художественного института, питался два раза в день и ходил в каких-то обносках? Разве для того, чтоб показать всем, какой ты неудачник, стоило отрекаться от деревни, от друзей детства и упорхнуть из родного гнезда, вскормившего тебя? Почему ради своего благополучия мы должны быть так безжалостны с родителями? Благополучие... Нет, не то слово. Скирмонис меньше всего хлопотал о сытом, спокойном, обеспеченном будущем, ему чужда была привычная мечта о просторной квартире (может,
даже собственном доме?), машине, десятке тысяч рублей на сберкнижке, когда главная забота человека — как бы приятнее провести досуг. Иной, погляди, работает кладовщиком или завбазой, официально получает восемьдесят рублей в месяц (один человек кое-как проживет), а ухитряется содержать семью, да и автомобиль купить. Другой за такие же гроши рубит мясо (может и газировку продавать), его жена вертится за стойкой в ресторане, и у них растет двухэтажный дом с гаражом. Что ж, в нем тоже скоро будет автомобиль. Будет автомобиль и у доярки крепкого колхоза, и у свинарки, да и старичок пенсионер, владелец пасеки в несколько десятков ульев, купит за сахарный мед своему сыну «Москвич»; еще года три, и все они станут моторизованными, если, конечно, не умрут, пока дойдет очередь. Выбери одну из перечисленных здесь профессий плюс сноровка, и ты сделаешь размашистый шаг к сытому будущему. Почему качаешь головой? Не нравится? Почему же не нравится, братец? Разве лучше прозябать в этом заплесневелом полуподвале и лепить из пластилина никому не нужные фигурки, которые у нормального человека вызывают только сочувствие? Чудак какой-то, чокнутый... Одной ногой в сумдоме. Но ты не обращаешь на это внимания. «Чихал я на мнение других. Главное, что сам думаю о себе...» Часто ты даже не замечаешь, что творится вокруг. Скульптура! Все для скульптуры, этой ведьмы-колдуньи, которая пожирает твои бессонные ночи, высасывает мозг, пьет кровь прямо из сердца. Разве пластилиновые фигурки стоят этого? Или листы набросков, измаранные впопыхах! Или гипс макетов, этих миниатюр будущего произведения, которое, пожалуй, никогда не увидит света?.. Их здесь без счета, этих смешных пустяковин, все углы ими забиты: на буфете, на платяном шкафу, на этажерке, даже подоконник ими уставлен, будто витрина сувенирной лавки. А ты все лепишь, по ночам выкуриваешь сигарету за сигаретой и сокрушаешься, пока однажды в отчаянии не разбиваешь этот гипс вдребезги. Брак! Мусор! Идея-однодневка. На свалку ее! И — шмяк об пол. Вторую, третью фигуру. И четвертой уготована та же судьба. Если ты зол на себя и считаешь себя последним неудачником, это непременно случится, и Уне, плача, будет таскать ведрами черепки на помойку. Но однажды ты зацепишься-таки за эмбрион будущего
произведения, и по сердцу пройдет жаркая дрожь. Живой! Смахнешь пыль, долго будешь смотреть на него, ничего еще толком не понимая, но всем своим естеством ощущая биение живого пульса и зная уже, что этот набросок ты никогда не швырнешь на пол, не засунешь под диван-кровать, он не даст тебе покоя ни днем, ни ночью, пока ты, завершив его, не подаришь миру. Счастлив, боже мой, как ты счастлив! Сердце поет, его захлестнула любовь ко всему живому. Комната-гроб (один конец шире) расщепилась на атомы и испарилась в пространство, словно капля воды, упавшая на раскаленное железо. Ни побеленной известкой штукатурки, ни стен, ни потолка. Кругом одно солнце, солнце, солнце. Необозримая небесная синева. Простор и ширь. А в душе — крылья. До того мощные, что страх берет! Лети куда хочешь, и все тебе доступно, все кругом твое. Ты — властелин вселенной. Бог. Творец. Будь благословенна, о могучая покровительница рабов искусства фантазия, будь благословенна тысячи крат! Ты улыбаешься, ты смеешься, ты хохочешь. И бежишь к знакомому профессору, который на месяц-другой приютил тебя в своей мастерской. Потом получишь угол в столярном цеху театра, из него переберешься за город — почти час езды на автобусе от дома. Ты будешь выклянчивать крышу для своих произведений у кого придется, лишь бы обрести потолок над головой и несколько квадратных метров пола, чтоб сложить материал и поставить помост со скульптурой. Твои произведения разбросаны по сараям, кладовкам, стоят у профессора, в столярном цехе, пока однажды ты не наткнешься на забытый всеми полуподвал, собственность покойного пана Елбжихов-скот. О тсподи, своя мастерская! Наконец-то у тебя появился отдельный угол, где ты беспрепятственно сможешь общаться с музами. Это уже событие, да, волей-неволей приходится признать, что ты одолел еще одну ступеньку лестницы, ведущей в гору. В этом подвале мясника за два года родится произведение, привлекшее внимание серьезной критики, твою фамилию упомянут в центральной печати, а вскоре тебя наградят солидной премией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145