Шаг за шагом, борозда за бороздой становилось поле черным.
И Лалль набиралась опыта. Привыкла пахать в паре с мерином, вести борозду.
Время от времени наторелый мерин оглядывался назад, словно проверяя: всерьез ли понукает хозяин и не просвистит ли кнут? Хинд не больно-то подгонял рабочую скотинку, берег своих лошадей, ведь они его друзья, его опора.
Поздним утром на пашне появился кенгуский Хендрик. Кубьяс был приземистый, кряжистый мужик, горластый, как большинство людей маленького роста, на голове у него была войлочная шляпа, в руке палка. Не проронив ни слова, не поздоровавшись, протопал он мимо Хинда, обошел пашню, потыкал тут и там палкой и побежал дальше. Потом круто повернул назад и двинулся прямо к паленогорскому хозяину.
Его грозный вид не сулил ничего хорошего.
— Работать не умеешь! — рявкнул он во все горло, так что лошади вздрогнули.— Точно свинья рылом поковыряла.
— Да это батрак, вчера...— начал было Хинд.
Однако Хендрик и ухом не повел, еще пуще раскричался: .
— Тебя что, не учил отец, как пахать надо? Все за собачь- 1 ей верой гонялся, нет чтобы сына пахать научить. Теперь 1 этот собачий сын и работать толком не умеет.
У Хинда потемнело в глазах, кровь ударила в голову. I
Бочкой накатила бешеная злоба.
Он схватил Хендрика за грудки и тряхнул его что было сил.
Кубьяс опешил. Но тут же его тяжелая суковатая палка прошлась по коленям паленогорского хозяина.
— Ну погоди, парень, это тебе даром не пройдет, погоди у
меня, вот снимут с тебя шкуру, узнаешь! — пригрозил он и так же поспешно ушел, как пришел.
От этого удара Хинд захромал, колено заныло.
В душу закрался страх: он взбунтовался против мызного надсмотрщика! Это ему даром не пройдет.
И не прошло.
У винокуренного завода Хендрик повстречал управляющего. С хрипом и свистом в легких выслушал тот кубьяса и затем спросил:
— Ну и что ты ему сказал?
— Сказал, что он пашет, будто свинья землю роет.
— И он тебя тряханул?
— Ну да.
Мюллерсон опустил веки и просвистел, опираясь рукой о седло:
— И больше ничего не сказал?
— Ничего.
— Ну-ну! Признавайся, что ты ему еще сказал? — пытал управляющий.
— Сказал только, что отец за собачьей верой гнался, а сына пахать не научил.
— Кабы у него свидетель был, он мог бы на тебя в суд подать, за оскорбление, а мы бы тебя оштрафовали,— укоризненно произнес Мюллерсон.— Так-то.
Надменная улыбка слетела с лица кубьяса.
— Старый Раудсепп был добрый кузнец, уж ежели он лошади подковы ставил, то они садились как влитые. Вот жеребец у меня прихрамывает, а хорошего кузнеца, знающего свое дело, нету, того гляди коня загубишь, нога-то уж совсем сбита,— сетовал управляющий.
А у Хинда он спросил в обеденный перерыв:
— Ну как здоровьице?
— Ничего, — глянул Хинд исподлобья.
— Так говоришь, ничего, не жалуешься? — допытывался Мюллерсон.
— Не жалуюсь.
Управляющий подумал немного.
— Тогда получишь еще пятнадцать розог,— сказал он.— Семь — в этот понедельник, остальные восемь — в следующий, не то еще сляжешь в самую страду.— Он долго пыхтел и
свистел, потом добавил: — Хочу поглядеть, выйдет из тебя хозяин или нет!
В понедельник Хинд снова был наказан сторожем.
На этот раз он кричал меньше, хоть старые раны, на которые ложились удары, горели огнем.
То ли он привык, то ли становился хозяином.
«Никаких надежд...— мелькнуло у него в голове.— На будущей неделе еще меньше кричать будешь...»
Это были печальные мысли. Последняя искра надежды и та гасла.
По обе стороны ухабистой дороги плотной стеной стояли деревья, тянулись своими ветками к телеге — все березы да ивы.
И Хинд чувствовал, как эти хрупкие нежно-зеленые ветки манят его к себе.
«С каждым разом будешь кричать все меньше. Пока не привыкнешь, а потом и вовсе перестанешь,— вернулась к нему старая мысль, горькая и унизительная.— Чем человек старше, тем тише. Хоть до смерти бей, а все смолчишь».
И кто-то — в лесу ли, на болоте ли — повторил громким глухим голосом:
— Смолчишь... смолчишь...
В голове стоял звон. Это ощущение было ново, чуждо и утомительно.
«Кровью пропитанная скамья... Кровью пропитанная скамья, теплые края, — вертелись колесом мысли в голове.— Кровью пропитанная скамья...»
Перед алаянискими воротами подступила тошнота.
Мярт был во дворе, прилаживал к телеге оглобли. Худой и тщедушный, в драной шубе, он был жалок и убог.
Взглянув из-под руки на дорогу, он признал в кровавом свете вечерней зари Хинда и окликнул:
— Ну как, зажила ли спина-то?
— Ах, зажила ли! — криво усмехнулся Хинд.— Сегодня еще раз высекли, по живым-то ранам.
— Ах, так! — подивился Мярт.— Ах, опять по живому? В чем же ты еще провинился?
— Кубьяс пришел торкать, отца-покойника бесчестить.
— Ну что ты скажешь, и в земле от них покоя нету...
— Я схватил его за грудки и встряхнул разок,— повернулся Хинд в телеге.
— Неужто встряхнул? — недоверчиво спросил Мярт.
— Да вот встряхнул. Порку на два понедельника поделили.
Алаяниский хозяин вздохнул, по всему его тщедушному телу прошла дрожь, будто он вот-вот заплачет, и тихо пожаловался:
— В конце концов остается молча терпеть, все перетерпеть, все тычки и зуботычины, только бы терпением бог не оставил. Твоему отцу повезло, над ним никто больше не смеется и не глумится. Меня же бранят и шпыняют всяк кому не лень, хоть лебедой поле засевай, хоть бы одно зернышко в магазее дали, все только зубы скалят, мол, «господи, помилуй» даст. Ну что это за разговор! Ходил намедни к священнику: дескать, хочу обратно веру поменять, тогда мне дадут в магазее зерна в долг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41