В Индии весьма популярно предание оДараде. Нарада был великим йогином. Однажды по каким-то своим делам он отправился на небо. В лесу, через который проходил его путь, он встретил человека, сидевшего в неподвижной позе на муравейнике. Муравьи ползали по телу, грызли его, но человек ни малейшим движением мускулов не выдавал своих страданий. Это был аскет, который сознательно обрек себя на самоистязание, рассчитывая таким образом добиться освобождения от земных пут. (По индийским представлениям, человек живет не один, а множество раз, прикованный своими ошибками к цепи земных существований, и цель его усилий состоит в том, чтобы достичь такого состояния — оно обычно именуется «нирваной», — когда ему не нужно будет больше возвращаться на землю и он сможет уйти в иные, более высокие сферы звездного и надзвездного пространства.) Аскет попросил Нараду осведомиться на небе, когда же наконец придет к нему освобождение. Буквально через несколько шагов Нарада увидел человека, который совершал радостные танцевальные прыжки вокруг многолиственного дерева. Тот тоже попросил узнать Нараду, по прошествии скольких жизней он достигнет нирваны.
Возвратившись, Нарада сообщил аскету, когда наступит его освобождение от земных существований: «После четырех новых рождений». И аскет от ужаса, что ему предстоит прожить еще четыре столь мучительные жизни, горько заплакал. Подойдя к танцору, который на мгновение прервал свои пляски, чтобы выслушать посланца неба, он сказал: «Ты получишь освобождение после того, как проживешь столько жизней, сколько листьев на этом дереве». От радости, что его нирвана, оказывается, столь близка, танцор с еще большим ликованием возобновил свои прыжки.
И вот финал, многозначительный и парадоксальный, как это нередко бывает в сказках: в тот же миг листва с дерева осыпалась — и человек достиг освобождения.
Эта легенда может, пожалуй, служить яркой иллюстрацией к тому знаменитому изречению, которое утверждает, что радость есть особая мудрость, мудрость, не подвластная прямолинейной арифметике ума. В величайшем памятнике древнеиндийской культуры — «Упанишадах» — говорится: «Слова возвращаются от Брамы осмеянными, точно так же как и ум, но тот, кто познает его в радости, свободен от всякого страха».
Мудрость не есть ум. Это стало аксиомой еще во времена «Упа-нишад». Вот почему мудрость — и об этом тоже говорили уже в древности — не умничает в отличие от ума, который очень и очень любит мудрствовать. Но мудрствование ума обязательно заводит в тупик, ибо часть истины не может охватить всей полноты истины.
Такие попытки бесплодны и вместо радости рождают отчаяние. А если отсутствует радость, то это — тревожный симптом, это признак неправильного пути. Отсюда — призыв: остерегайся умствовать там, где нужна простота мудрости, отринь путь бесплодных умствований, отринь сегодня, а не завтра, потому что завтра может быть поздно: засохшее дерево души не даст уже больше зеленых побегов.
Но само собой разумеется: если радость — особая мудрость, то она и требует особых усилий. Ведь эта мудрость — не некое блаженное состояние эйфории, иллюзорно отрешившейся от земных забот, и тем более она «не жирная радость объевшейся души у стойла». Ромену Роллану радость рисовалась в облике спутницы с окровавленными ногами. За этим возвышенным и романтическим образом для него вставали совершенно четкие земные реальности:
«радость испытания, радость труда, борьбы, преодоленного страдания, победы над самим собою, покоренной, соединенной с собою, оплодотворенной судьбы».
Собственно, радость — это сокровенная квинтэссенция жизни, это тот волшебный эликсир, который мы должны уметь извлекать из самых будничных и примелькавшихся обстоятельств жизни. «Следует копить в себе наиболее простые поводы для счастья, — не без основания советует Метерлинк, — не следует никогда упускать случая быть счастливым». А Николай Константинович Рерих в одном из писем говорит:
«Даже в напряженное время можно усматривать радость. Да, да, давайте устроим в каждом письме рассадник радости. Знаем, что на льду цветы не растут, пусть же лед растает под сердечным теплом. Самые „неразрешимые“ проблемы просветляются радостью».
И далее он воспроизводит любопытный эпизод из своей жизни. Случилось так, что в Сан-Франциско дела у Рериха — а от них зависела работа интернациональных рериховских культурных учреждений — сложились не лучшим образом. За атмосферой парадности и внешней почтительности он увидел равнодушие и нежелание действовать. В какой-то момент ситуация показалась даже безнадежной. И что же делает в такой обстановке Рерих? Он признается: «Три раза ходил смотреть „Мушкетеров“. Представляете — три раза!» Я отлично помню эту первую звуковую комедию по мотивам романа Дюма — она шла у нас во время войны и сразу после войны, — где повара, сменив белые колпаки на мушкетерские шляпы, участвуют в веселых и забавных приключениях.
А Рерих продолжает: «Думал, коли они обернулись, то и на нашей улице будет праздник. И был праздник!»
«Радость, — говорит Рерих, — добрый магнит». Ибо она притягивает к себе соответственно все светлое и радостное. Ибо она, как неким волшебным колпаком, покрывает и гасит людские огорчения и заботы. Ибо она приучает не пугаться очевидности, нелегкой подчас очевидности, вскрывая и обнажая ее корни и показывая, что по большей части она, эта очевидность, противоречит сущности.
Радость — космический магнит, ибо, как прекрасно сказано в тех же «Упанишадах», «ни одно мельчайшее движение жизни не было бы возможным, если бы небеса не были наполнены бесконечной радостью».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145