Константин СИТНИКОВ

КУКОЛЬНИК




Старик сидел за низким столиком под разноцветным тентом на открытой
террасе. Легкий бриз играл красными, желтыми и зелеными лепестками
матерчатого зонта над его головой. Мы были единственными посетителями
летнего ресторанчика на обрыве, если не считать маленькой девочки, лет
четырех, в белом ситцевом платьице, которая стояла возле перил, держась
ручонками за прутья и глядя на море.
С моего места, почти у самого входа в пустое сумрачное помещение,
моря видно не было, однако близость его ощущалась по всему: по огромной
тускловатой голубизне, затянутой редкими перистыми облаками, и по тому,
как девочка щурилась, прислоняясь щекой к гладкому деревянному поручню,
прогретому за день солнцем.
Потягивая через соломинку охлажденный оранж, я предавался
неторопливым размышлениям. С кем пришла сюда эта малышка? Вряд ли ее
привел старик, для этого она держалась слишком независимо. Скорей всего,
решил я, это дочка какой-нибудь одинокой официантки или продавщицы,
которой было не с кем оставить ее дома и чья вечная недостача времени
давно уже приучила девочку к недетской самостоятельности. Меня слегка
беспокоило, что за малышкой нет никакого присмотра. Когда она просовывала
ножку между прутьями и болтала ею над обрывом, во мне просыпалось
полузнакомое мне чувство - я назвал бы его "отцовским инстинктом", к
которому примешивалась ставшая уже привычной обида: если бы четыре года
назад судьба распорядилась иначе, более справедливо, сейчас у меня тоже
была бы дочь.
...В ту пору мне едва исполнилось восемнадцать. Женщина, с которой я
сошелся вопреки воле своей матери, была вдвое старше меня. От мужа у нее
не было детей, она объясняла мне это тем, что дети рождаются только от
любви. Я безоглядно поверил ее словам, как привык доверять ей во всем. Мы
любили друг друга, и через девять месяцев у нас родилась прекрасная
маленькая дочурка.
Мне казалось, что после рождения дочери моя любовь к ее матери только
удвоилась. Но что-то надломилось в ее любви ко мне. Отчуждение и неприязнь
все больше овладевали ее душой. И страх, дикий, неуправляемый страх.
Вскоре я почувствовал, что моя жена всеми правдами и неправдами пытается
оградить от меня мою дочь. В ее взгляде появилась подозрительность...
болезненное недоверие... Я терялся в догадках. Я не находил объяснения ее
поведению. Наконец я не выдержал и потребовал от нее объяснений. И тогда
мне открылось такое! Много... много ночей подряд (по ее словам) я вставал
с постели и, как сомнамбула, шел на кухню... Возвращался я со столовым
ножом в руке и, приблизившись к детской кроватке, надолго склонялся над
своей спящей дочерью...
Когда она рассказывала мне об этом, ее голос дрожал от ужаса.
И все же я ей не поверил. Ведь я ничего, ничего не помнил из того,
что она мне приписывала! Я так любил свою первую и единственную дочь...
Разве могло быть правдой то, в чем она меня обвиняла?
- Клянусь! Клянусь! - хотелось мне крикнуть. - У меня и в мыслях нет
ничего такого!
Но она пригрозила мне психушкой, и я трусливо бежал из города. Легкое
душевное расстройство, которым я страдал с детства, было причиной моей
непростительной слабости. Вы ведь знаете, шизофрения почти не поддается
лечению. Боюсь, что и теперь, четыре года спустя, я оставался все тем же
впечатлительным, легко подпадающим под чужое влияние человеком.
И вот я вернулся в родной город. Вернулся для того, чтобы попробовать
объясниться со своей женой и повидаться с дочерью. Кроме того, мне
отчего-то взбрело в голову навестить своего отца, которого я почти не
помнил: его поместили в психиатрическую лечебницу, когда мне не было и
двенадцати. Мать не позволяла мне общаться с ним, и теперешнее мое
намерение было ничем иным, как своеобразным бунтом против ее деспотической
воли. Но я никак не мог собраться с духом и все тянул время, сидя на
полупустой террасе летнего ресторана.
Почему я пришел именно сюда? Знаете, есть такие места, которые
неизменно притягивают к себе все болезненное, нездоровое. Лучше всех такие
места чувствуют кошки. По словам моей матери, еще мой отец питал слабость
к этому пятачку на обрыве. Вот и меня в самые неуверенные минуты моей
жизни тянуло именно сюда. (По этой же причине, надо добавить, остальные
люди, с более грубой нервной организацией, подсознательно избегают таких
мест.) Уверен, что этот ресторанчик приносил своим владельцам одни убытки.
На протяжении целого часа его единственными посетителями оставались мы со
стариком.
Старик сидел лицом ко мне, за открытой бутылкой красного вина, широко
расставив ноги в дорогих лакированных туфлях, и при помощи столового ножа
разделывал копченую курицу, лежавшую перед ним на бумажной тарелке. На нем
были белые брюки и белый пиджак, лавсановая сорочка сияла нетронутой
белизной. Породистое лицо с тонким, длинным носом и брезгливыми губами,
казалось, тоже принимало участие в артистической работе рук. Такого
тщательного разделывания курицы мне еще видеть не доводилось. Сперва он
отдирал мясо от костей, затем отрывал от мяса кожу и прослойки жира и
складывал все это порознь на краях тарелки.
Закончив, старик с отвращением отодвинул от себя тарелку и принялся
тщательно вытирать лезвие ножа бумажными салфетками, комкая их и бросая на
стол.
1 2 3 4