И он пошел в угол, и
лег на расстеленный коврик, и сжал лицо свое в ладонях, спасибо тебе за то,
что ты есть, сказал он, и забудь все, что я тут наговорил, забудь о том, что
смыслом жизни моей стала одна только ты, ибо я люблю тебя, как мог бы любить
только жизнь. Я погасила лампаду, легла рядом, стала гладить руки ему, чтобы
отнять их от лица, и ласкала его, и шептала: не плачь, милый мой, я тут, с
тобой рядом. И сама не заметила, как заплакала вместе с ним, но слезы мои
обернулись радостью, и он дрожал, и я тоже дрожала, и мы обнимали друг друга
так, что было больно обоим. Потом он задремал, а я смотрела, как лицо его в
свете наступающего утра становилось мягким, умиротворенным, как у ребенка.
Утром я молчала, и он молчал, и в глазах его я видела любовь и
благодарность. И скоро пришел Иисус, которого я так долго ждала, по которому
так тосковала. Меня терзало раскаяние; я склонилась к его ногам. Марфа
готовила еду, Лазарь растроганно топтался поблизости. Иисус разговаривал со
всеми, а я сидела у его ног, иногда опускала голову на колени ему, а он,
словно это было в порядке вещей, гладил меня по голове. Какая ты красивая,
Мария Магдалина, сказал он, когда мы остались одни, я так рад тебе. Почему я
не могу быть твоей? - спросила я; и снова спросила, ударив себя в грудь
кулаком: почему я не могу быть твоей? Он улыбался, лицо его было бледным,
измученным. У тебя славный дом, сказал он, мне здесь хорошо, и я счастлив,
что ты остаешься верной себе. Я не поняла, что он хочет этим сказать, но
надеялась, что он останется и простит меня и мы наконец будем спать вместе,
и у нас будут дети. Я люблю тебя, поэтому доставляю тебе боль, сказала я,
прижимаясь к нему, и он обнял меня. Это была случайность, что я как раз
оказался там и что ты обязана мне жизнью, сказал он, однако значение это
имеет такое же, как любая случайность в жизни. Одна случайность
переворачивает судьбу, другая проходит незамеченной. Он перебирал пальцами
мои волосы. Не печалься из-за меня, сказал он. Теперь я совсем уже ничего не
могла понять и срывающимся голосом воскликнула: скажи, ты меня любишь? Он
поцеловал меня в лоб, в глаза; я сказал тебе, что покину тебя, и ты покинешь
меня, и что я все же тебя не покину, и что ты останешься одна, говорил он.
Ты не ответил, посмотрела я в глаза ему, и тогда он сказал: точнее ответить
не могу. Я смутилась, и постаралась угодить ему, и вымыла ему волосы, и
смазала их, и, пока мыла, пела ему... Я еще спала, когда он ушел, остался
только Иуда; я тут приберу немного, сказал Иуда, после всей этой суеты
помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил: слишком много
масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет. Иисусу это было
приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я чувствовала себя
ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво ответила: то, что я
сделала, имело значение для меня, мне было важно умастить маслами ноги
Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не глядя на меня, а я стояла,
не в силах вынести его молчания. Что ж, разве это вина моя, что я люблю
Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда побледнел и дрожит; я чуть не
сказала, мол, прости меня, тебя я тоже люблю, все, что было позавчера, было
правдой; но не в силах я была это сказать, потому что видела его лицо. Из
глаз у него вдруг хлынули слезы, потекли в бороду, он попятился к двери,
сказал тихо: я тебя очень люблю, Мария Магдалина, и ушел.
В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару, бредил,
терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали, укутывали его
пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы пришел Иисус - он-то
наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в какой-то деревне, учит людей
праведной жизни. Один из соседей наших, услужливый человек, пошел туда,
попросил его срочно прийти. Сознание к Лазарю не возвращалось, дышал он все
тяжелее, даже и не дышал уже, а хрипел и лежал без движения, как покойник;
мы уж только желали ему скорой смерти, чтобы не страдал он так. Дом был
полон сочувствующих, люди и на улице стояли, добрые люди, которые любили его
и теперь оплакивали. Тяжелое дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у
Лазаря открылся, грудь лишь иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле
него, молились, Марфа плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я
обратилась к нему с упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе,
и я не знала, к чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал,
чтобы я успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.
Сказал, чтобы ему принесли лимон, уксус и чистое полотенце. Из лимона выжал
сок на краешек полотенца, смочил им сухие губы и покрытый налетом язык
Лазаря, потом взял уксус, окунул в него другой краешек полотенца, поднес его
к носу Лазаря и прошептал: очнись, друг мой, ты должен очнуться. Немного
погодя веки Лазаря дрогнули, Иисус стал разминать ему грудь, и Лазарь начал
шумно дышать, и глаза его открылись. Марфа зарыдала, уже от радости,
выбежала на улицу, закричала: он жив, жив, и люди, стоящие там, растерянно
возносили хвалу небесам. Иисус долго еще сидел возле Лазаря, потом
наклонился к его неподвижным глазам: ты узнаешь меня, друг мой? И не
дожидаясь ответа, сказал: ты одолел смерть, теперь ты выздоровеешь. И потом
встал, пошел к двери, на ходу обернулся ко мне со словами: убери с него
мокрую простыню и накрой его одеялом, чтобы не простудился. Я сделала все,
как он сказал, и тоже вышла на улицу. Многие из учеников его были с ним,
только Иуду я не видела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48