Даниель сжал руками виски. Теперь он видел собственную розовую ладонь в щербинах от оспы. Болезнь на четверть обратила тело Тесс в гнойники и уничтожила почти всю кожу, прежде чем несчастная наконец испустила дух.
— Если честно, мне безразлично, — сказал Даниель. — Я пытался удержать его. Обратить к астрономии, динамике, физике — естественным наукам в противоположность неестественной теологии. Безуспешно. Я уехал. Он остался.
— Уехал или был изгнан?
— Я оговорился.
— В какой раз?
— Произнося слово «изгнание», я выражался фигурально.
— Вы безобразно лжете, Даниель!
— Что?!
— Произнося слово «лжете», я выражался фигурально.
— Поймите, Роджер, обстоятельства моего разрыва с Исааком были... э-э... сложными. Питаясь определить их одним существительным, как то: «отъезд», «изгнание», — я поневоле лгу и в таковом качестве безобразен.
— Так назовите другие существительные! — Роджер встретился глазами со служанкой, словно говоря ей. «Я его подцепил, не забывай подливать и следи, чтобы нам не докучали». Потом подался вперёд в клубах табачного дыма. Свеча озаряла снизу его лицо, придавая чертам пугающую гротескность.
— Тысяча шестьсот семьдесят шестой год! — загремел он. — Лейбниц второй раз приезжает в Лондон! Ольденбург зол, потому что он не привёз обещанную вычислительную машину! Вместо этого Лейбниц последние четыре года хороводился с парижскими математиками! Теперь он задаёт крайне неудобные вопросы про какие-то математические изыскания, выполненные Ньютоном годы назад. Происходит нечто загадочное. Ньютон поручает вам, доктор Уотерхауз, переписывать какие-то бумаги и шифровать формулы... Ольденбург вне себя... Енох Роот как-то в этом замешан... ходят слухи о переписке и даже беседе между Ньютоном и Лейбницем. Потом Ольденбург умирает. Вскоре у вас в комнатах происходит пожар, и многие алхимические записи Ньютона гибнут в многоцветном пламени. Так какое существительное правильное: «отъезд» или «изгнание»?
— Мне там просто не оставалось места. Моя кровать занимала пространство, на котором мог бы разместиться ещё один алхимический горн.
— Интриги? Козни?
— Пары ртути подрывали моё здоровье.
— Поджог? Вредительство?
Даниель взялся за подлокотники с таким видом, будто сейчас встанет и уйдёт. Роджер поднял руку.
— Я председатель Общества, и мой долг — проявлять любознательность.
— Я секретарь, и мой долг — призвать к порядку, когда председатель делает из себя позорище.
— Лучше позорище в Лондоне, чем пожарище в Кембридже. Вы должны простить мне мою настойчивость.
— Раз вы теперь строите из себя католика, то за дешёвым отпущением грехов обращайтесь к своим французским попам, не ко мне.
— Такого рода праведное негодование ассоциируется у меня с честным человеком, который втайне совершил нечто очень дурное. Не утверждаю, что у вас есть тёмные тайны, — однако ваше поведение заставляет так думать.
— Вы просто добиваетесь, чтобы мне захотелось вас убить, Роджер, или у этого разговора есть и еще цель?
— Я всего лишь пытаюсь выяснить, чем занят Ньютон.
— Тогда к чему расспросы о семьдесят седьмом?
Роджер пожал плечами.
— Вы отказываетесь говорить о настоящем, вот я и решил попытать счастья в прошлом.
— Откуда такой внезапный интерес к Исааку?
— Из-за «De Motu Corporum in Gyrum». Галлей говорит, это ошеломляет.
— Не сомневаюсь.
— Он говорит, это лишь набросок огромного труда, который сейчас целиком поглотил энергию Исаака.
— Рад, что Галлей получил объяснение для орбиты своей кометы, и еще больше — что он взял на себя попечение об Исааке. Чего им от меня хотите?
— Галлей ослеплён кометой, — фыркнул Роджер. — Он счастий», что Ньютон решил заняться проблемой тяготения и планетарных орбит. А поскольку Флемстид портит статистику, нам нужно больше счастливых астрономов.
В лето Господне 1674-е шевалье де Сен-Пьер (французский придворный, подробности не важны) присутствовал на великолепном королевском балу, когда внезапно над краем его бокала возникло декольте Луизы де Керуаль. Как любой мужчина, шевалье немедленно восхотел произвести на неё впечатление. Зная, что при дворе Карла II увлекаются натурфилософией, он разыграл следующий гамбит: заметил, что задачу определения долготы можно разрешить, наблюдая за движениями Луны на фоне звёздного неба, которое в данном случае будет играть роль исполинского циферблата. Керуаль в натурфилософской постельной беседе пересказала это королю. Его величество поручил четырём членам Королевского общества (герцогу Ганфлитскому, Роджеру Комстоку, Роберту Гуку и Кристоферу Рену) проверить, возможно ли такое. Те обратились к некоему Джону Флемстиду. Флемстид, ровесник Даниеля, по слабости здоровья не мог посещать школу и, сидя дома, самостоятельно изучал астрономию. Позже здоровье его улучшилось настолько, что он сумел поступить в Кембридж и узнать все (весьма немногое), чему там учили. Когда уважаемые члены Королевского общества обратились к нему с вопросом, он как раз оканчивал университет и присматривал себе место. Флемстид ответил в письме, что метод, предложенный шевалье де Сен-Пьером, хоть и возможен в теории, совершенно бесполезен на практике за недостатком надёжных астрономических данных — каковой недостаток могли бы восполнить лишь продолжительные дорогостоящие исследования. То был первый и последний политический манёвр в жизни Флемстида. Карл II без промедления назначил его королевским астрономом и основал Королевскую обсерваторию.
Первые годы Флемстид размещался в лондонском Тауэре, на самом верху Белой башни. Здесь он делал свои первые наблюдения, покуда на пустующем клочке королевской земли в Гринвиче возводили Королевскую обсерваторию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115