волю, решимость.– Я их приобрел.Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.– Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! – сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. – Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.– Отныне за меня будет отвечать только один человек.– Кто же… это?– Я сам. * * * Из Костромы несколько поездов – и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты – и сказала, что телеграмму посылать не будет.– Вы знаете Любашу, – добавила она. – Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»Есть просьбы, выполнить которые – огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоречие», но которое я тем не менее отважился принять.Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.– Поздно, Митенька… – сказала она. – Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.– С каким?..– Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого трагизма! – Она вынула платок. – Никакого трагизма, Митенька!И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.– Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?– Это звучит не совсем точно.– Что именно?– Мы уедем. Но не мы с тобой…– Как?!– Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-морское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.– Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…– Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это необъяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подобрать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как личность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить – это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!Люба продолжала говорить: боялась оставить меня одного.– И будь здоров! Это самое главное! Не так, как Герман с десятого этажа: можно без бицепсов, без «фактуры». А нормально, по-человечески… Наверно, бывало так: показывают на экране кинозвезду или великого ученого с миллиардами извилин в мозгу, а ты думаешь о том. что когда-нибудь тебя объединят с ними, уравняют в страданиях и правах болезни, смерть. Бывало так?– Бывало…– Значит, на последней дистанции все равны! Но эта мысль успокаивает лишь слабых людей. Весь смысл в том, что происходит до последней дистанции. До нее! Этим жизнь отличается от любых спортивных соревнований. Поэтому будь здоров, Митенька…Это было сегодня. * * * – Онегинская ситуация: «Она другому отдана…» – сказала вечером тетя Зина. – Только выходит замуж не за генерала, а за лейтенанта, окончившего военно-морское училище. Кстати, и началось все, почти как в «Онегине» – она первой подошла к тебе и потребовала: «Выскажись!» Ты сам мне рассказывал. Помнишь?– Не смей про нее… Не смей! Не смей про нее…Кажется, я кричал. * * * Больше мне на почте нечего было делать.Я пришел туда последний раз… С заявлением об уходе. И двумя телеграммами с одинаковым текстом: маме и бабушке. В телеграмме было написано: «Жду вас в субботу, двадцать седьмого, на свадьбу. Целую, Митя».В полукруглом окошке я увидел пожилую женщину, которая с первого дня моего появления на почте называла меня «Рыжиком». И вслед за ней так стали называть все, кроме Любы.– Женишься, Рыжик? – изумленно спросила она.Но не посмотрела в сторону комнаты, откуда доносился тревожный телеграфный стук. Наверно, все уже знала… Может, и Люба подала заявление? Или ушла?– Калашникова здесь?– Здесь, Рыжик… Пока здесь. Люба! – не отрывая от меня сочувственных глаз, позвала она.Люба вышла и не удивилась, увидев меня.– Здравствуй, Митя.– Здравствуй… Еще работаешь? – неизвестно зачем спросил я. Она не ответила. – Передай, пожалуйста, мои телеграммы. Во-он те…Люба прочла.– Это шутка?– Иначе они не приедут: дети, внуки.– Я понимаю… Кто-то ведь должен быть рядом с тобой.Тетю Зину она в расчет не брала.– А как же институт? – с беспомощной надеждой спросил я.– Перейду с вечернего на заочное. Мне ведь не привыкать!– Ты едешь на Север?– Как ты узнал?– На Крайний?– Как ты узнал?!– Догадался.– До свидания, Митенька.Она скрылась в тревожно стучавшей комнате. * * * Бабушка, мама и тетя Зина были не просто похожи друг на друга: они отличались на первый взгляд лишь возрастом. На первый взгляд… Но, кроме возраста, маму и бабушку отличало отсутствие властности, постоянной убежденности в своей правоте, чего тетя Зина не могла скрыть даже сегодня. Хотя я предупредил, что мы рассаживаемся вокруг стола для очень серьезного разговора.Встревоженные мама и бабушка, стараясь эту серьезность притушить, стати показывать последние фотографии моих родичей, которые живут далеко и поэтому воспринимаются мною, как «дальние»: бабушка – фотографии двух сыновей и внуков, а мама – трех дочерей. Это были мои «сводные» сестры, с которыми жизнь не желала меня сводить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13