Мы живем, пока надеемся. На глупость, на ерунду, на наивное и нелепое чудо? Неважно. Хватит ли нашей надежде сил, чтобы растопить лед зимы в сердце, чтобы дождаться весны? Время не желает стоять на месте, по крупинкам откалывая и унося прочь частички острова, зовущегося человеческой жизнью. Мы все время платим и платим, но долги только растут…

Город грёз. Жаркая волна
Последней надежды меня обжигает,
Но лед не растает…
Город слёз. Скольким я должна?
Не рядом, не между. А дни убегают
Невидимой стаей…

Только в ночной тишине, когда из высокой черноты на нас смотрят прищуренные глаза-звезды сестер, променявших счастье небесное на счастье земное, только тогда мы находим в себе силы забыть о совершенных ошибках и глупых мечтах. Мы остаемся наедине сами с собой, одинокими кострами на разных берегах. Но что мешает языкам пламени слиться вместе? Что мешает нашим теням танцевать один танец на двоих?

До утра прогоняю прочь
С увядшей весною грехи и моленья,
Мечты и сомненья…
Два костра раздвигают ночь:
Останься со мною еще на мгновенье,
Пускай – только тенью…

Ф-фух! Устало кладу голову на подушку сложенных на столе рук. Жаль, что Ливин не услышит эту песню. А впрочем, и к лучшему, потому что… Из нас двоих настоящее чудовище вовсе не «белошвейка», а я. Беспринципное, бесцеремонное, бессовестное чудовище: пользуюсь чужим горем для собственного удовольствия. Хотя, какое уж тут удовольствие, мучительно перебирать в уме разрозненные образы, дожидаясь благословенного момента, который заставит хаос мыслей принять стройную форму слов? Никакого. И все же, стыдно. Если бы не признание несостоявшейся невесты, думаю, возился бы над переводом не одну ювеку. Следовательно, в моих успехах есть заслуга Ливин, и немалая. А я, неблагодарный…
Ладно, последний шаг: надо все же совместить слова с музыкой и убедиться, что ритм соблюден. С сожалением покидаю кресло, шарю в ящике стола в поисках прикормки для пьюпов, выуживаю несколько катышков. Старые, конечно, засохшие, но сгодятся и они. Так, теперь найдем на полке стенного шкафа сосуд с кожаным мешочком, который извлекает из себя звуки той самой мелодии. Жри, зараза!
Корм оказывается поглощен в один присест: наверное, пьюп основательно проголодался, и мои уши тут же глохнут от пронзительных повизгиваний, больше похожих не на человеческую песню, а на весенний кошачий концерт. М-да, надо было найти еду посвежее. Впрочем, мне важен ритм, а не благозвучие, и вот в ритм-то я как раз попадаю… Вернее, стихи попадают.
Надрывное музицирование могло бы разбудить мертвеца, а не только оповестить весь дом о моих занятиях, поэтому ничего удивительного в явлении эльфийки не было и быть не могло: когда я вернулся к столу, потирая наиболее пострадавшее ухо, она уже обосновалась в кресле у двери, всем своим видом являя сдержанное любопытство.
– Простите, если потревожил ваш покой, hevary.
– О, не стоит извинений. Напротив, звуки знакомой музыки позволили мне предположить, что…
– Я закончил.
– В самом деле? – Лиловые складки очередного великолепного наряда колыхнулись. – Позволите взглянуть?
– Разумеется.
Я вручил исписанные листки эльфийке, а сам присел на угол стола, ожидая приговора. Стихи получились, но, как и всякий раз, заканчивая работу, перестаю чувствовать их своими, словно, попав на бумагу, строчки обретают собственную жизнь и становятся совершенно независимыми, свободными от прошлого и открытыми только для будущего. Странное и болезненное ощущение, но оно не спрашивает моего желания, не дожидается позволения, а просто приходит и отнимает творение у творца. Отнимает с благой целью, несомненно, но не стесняется причинять боль, разрывая стежки невидимых швов одним уверенным движением…
По прошествии пяти минут, по моему опыту, вполне достаточных для составления того или иного впечатления, интересуюсь:
– Что скажете?
Эльфийка поднимает на меня взгляд, но в сливово-черной глубине глаз я замечаю только чувство, более всего похожее на замешательство.
– Если плохо, так и говорите. Только не кривите душой!
– Не кривить… душой?
Она, чуть запнувшись, переспрашивает, а потом начинает звонко и заливисто смеяться, обмахивая себя сложенными бумажными листами.
– Душой… надо же… люди придумывают такие забавности…
Терпеливо наблюдаю за приступом веселья. А что еще делать? Я должен услышать ее решение по поводу своих трудов. Чтобы знать, к чему готовиться.
Отсмеявшись, эльфийка встала из кресла и подошла ко мне, но листки возвращать и не подумала.
– Итак?
– Вы хотите знать правду?
– Я хочу знать ваше мнение.
– Оно вам необходимо?
– Скорее, его изложение вслух больше необходимо вам. Но и я не откажусь послушать.
Она улыбнулась, довольно смежая веки.
– Наверное, так и есть… Хорошо, я скажу. Ваш перевод…
– Ужасен?
– Нет.
– Отвратителен?
– Опять не угадали.
– Чудовищен?
Эльфийка удивленно расширила глаза:
– Почему вы видите только дурное в плодах своего труда?
– Потому что они выросли на дурной почве.
– Вот как? – Полукружья изящных бровей слегка изменили свой наклон. – Но насколько мне известно, чтобы получить урожай, в землю нужно внести много всего. И не слишком приятно пахнущего, в том числе. Так и дурные помыслы, с течением времени вполне способны превратиться в нечто полезное.
– Когда перегниют, хотите сказать?
Новый всплеск смеха, колокольчиками отразившегося от стен комнаты.
– Да, именно так! Вот почему я и обратилась к вам: вы, люди, способны самыми простыми словами рассказать то, о чем возвышенно страдают наши поэты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123