Отказов не было. Клиент вываливал фирме за свой вояж хорошие деньги, а ему лишь покупали билет на поезд в один конец. Патриотичные, лишенные общения с заморскими гостями и весьма любопытные областные журналисты готовы были за свой счет возить, кормить, поить и всячески ублажать княгиню на самом высшем уровне, вплоть до специального фольклорного обеспечения пребывания почетной гостьи.
Отправлять эсэсовца таким образом было несколько опасно, на носу пятидесятилетие нападения Германии на СССР, но он так надоел, что рискнули и заслали его в Костромскую область (туда, где не было оккупации, на всякий случай) как настоящего, живого штандартенфюрера СС, врага, с которым билась, истекая кровью, родная страна, но держали себе на уме: дескать, у вас там традиция Ивана Сусанина еще жива, может, заведете в какие-нибудь дебри, чтобы не мозолил глаза.
Фон Шнакенбург прибыл в Кострому, где его встретил независимый и популярный местный журналист Сергей Опарин, выслушал, сразу же понял, что немцу нужны старики – мужики, солдаты, офицеры, крестьянки, представляющие собой не порождение советской эпохи, а коренную Россию, ее ценности и психологию. Таких дедов у журналиста на примете было достаточно, не говоря уже о бабках. По образованию Опарин был филологом и девять лет занимался археографией: собирал по старообрядческим деревням, селам и заимкам старые книги, искал так называемые крестьянские библиотеки, каждая из которых могла бы украсить любую публичную в мировом масштабе. Он носил бороду – могли и на порог не пустить, если подбородок как бабья коленка, – отлично знал обычаи и традиции кержаков и, что главное, умел входить к ним, налаживать многолетние контакты, убеждать, что их рукописные и старопечатные сокровища при современной жизни, когда даже самые потаенные углы стали проходным двором, сохраннее будут в отделах редких книг и рукописей.
Своим человеком его считали не только старообрядцы, но и сельские жители, православные-никониане, давно уже смешавшиеся с кержаками и сами с трудом различающие, кто есть кто.
Так что он усадил эсэсовца в свою машину, затарился спиртным, продуктами (старики жили натуральным хозяйством, в магазинах шаром покати) и повез по деревням. Первый же фронтовик, геройский разведчик и примерно ровесник иностранцу, едва услышав, что приехал штандартенфюрер СС, поиграл желваками под дряблой кожей и сказал определенно:
– Уважал я тебя, Кинстинтиныч, а таперь катись-ка с ним к такой-то матери!
И немец сказал нечто подобное:
– Это иметь красный душа, гросболшевик. Прошу показать русский характер.
– Поехали искать русский характер, – согласился тот. – Авось найдем!
Дело в том, что Опарин считался официальным диссидентом, народным заступником, когда, насмотревшись на жизнь стариков в российской глубинке, написал и нелегально издал тонкую книжку «Народ – победитель?», где суконным, без всяких претензий, языком обрисовал унизительное и нищенское существование фронтовиков и тружеников тыла в коренных русских областях, где он работал. До того Сергей Опарин и статей-то никаких не писал, если не считать редких маленьких заметок о книжных находках, и, естественно, не мыслил себя журналистом. А тут просто сердце закипело – да что же это такое? Инвалиды, орденоносцы, женщины, войной пополам согнутые и так и не распрямившиеся, – все те, кого в нормальной стране возводят в ранг национальных героев, весь этот пласт населения, составляющий живую историю, которую должны бы беречь не хуже дорогой редкой книги, попросту выбросили на свалку! Да, им кое-как обеспечили прожиточный минимум, физиологическое продление жизни, но полностью лишили счастья, о котором они мечтали в окопах, выколачивая о снег вшей из шинели. Они завоевали право быть счастливыми, здоровыми и богатыми.
А они, изгои в своем отечестве, каждый день молят Бога, чтобы послал скорее смерть…
Этот самиздат оказался за рубежом, где разошелся миллионным тиражом, а его автор – в специальной колонии: за распространение измышлений, порочащих советский строй. За него хлопотали из-за рубежа, предлагали правительству заменить срок высылкой за пределы СССР и готовы были принять узника совести, однако сам осужденный упорно этому сопротивлялся. Когда Сергея Опарина арестовали, дочери исполнился год, и она уже многое понимала, таращилась удивленными или восхищенными глазами на отца, цеплялась за бороду или норовила спрятать под нее головку, будто ища защиты. После его освобождения дочь пошла уже в первый класс, стала почти взрослой, однако все равно смотрела с некоторым удивлением и страхом: пока он сидел, семья не знала нужды – приходили какие-то люди, приносили посылки, деньги; угнетала больше психологическая среда, созданная вокруг жены политзаключенного. Могли среди ночи ворваться сотрудники КГБ, сделать обыск, называемый досмотром, или установить слежку, когда по пятам ходят какие-то люди.
Оказавшись на воле, Сергей Опарин с утроенной силой взялся писать о том же, за что посадили, только расширил масштаб до всего СССР. Упрятать за решетку во второй раз его уже не могли – шел восемьдесят седьмой год. Он тогда еще не оставил археографию и ездил по Костромской и соседним областям, совершая большой круг по своим знакомым старикам и старухам, которые принимали его с большим уважением и почетом, ибо для старообрядцев всякий гонимый властью человек был чуть ли не святым мучеником.
Так что журналиста старые вояки хорошо знали, однако не все относились к нему с восторгом, ибо, не ведая другой жизни, свою считали вполне сносной и терпимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22