Ц «Так вы
пейте со мной хоть рюмку. В первый и последний раз. Ведь мы с вами, я думаю, е
два ли когда еще встретимся (в этом он ошибся)». Ц «Хорошо. Я пью за следующ
ую встречу, сколь бы невероятной она сейчас ни казалась, Ц поднял рюмку Н
аум. Ц Вы думаете, меня не тянет порою и к этим, и к тем. К вам, да и к ним, смерт
ельным врагам вашим. К тем, кто мечтает поднести зажженную спичку к бочке
с порохом, на которой вы сидите, и в последний момент перед взрывом улизну
ть каким-то сверхъестественным образом. Да только так ведь не бывает и не
будет. Их «сверхтерроризм» Ц не политическая концепция, а ложная эстети
ческая конструкция. Еще одна безнадежная попытка устранить двусмыслен
ность жизни. Ну вроде теории искусства для искусства, только гораздо бан
альней. Ну, мне пора Ц надо дотемна успеть в Кронштадт». Ц «Нахум Натано
вич, как вы думаете, любил ли Владимир Львович когда-нибудь, хоть раз в жиз
ни?» Ц «Кого, женщину?»
Михаил Иванович захохотал почти истерически. Он первый поднялся и, слегк
а поклонившись: «Благодарствуйте Владимиру Львовичу за список. Еще пере
дайте ему, пожалуйста, в смерти Крымова не было никакой ошибки. Было прямо
е предательство. Мое». Ц «Как Ц ваше?» Ц «А так. Приходится учиться прои
зносить точные слова. Так ему буквально и повторите, как я сказал». Сейчас
Ц ванну и обедать к Бьюкенену. Только бы избавиться от этого вездесущег
о кислого запаха революции! Пахнет почти ото всех. Даже от Премьера. Даже о
т Поэта. Революция Ц это выведение из себя непереваренного страдания. О
тсюда Ц вонь. Не забыть отпустить шофера, когда приеду к послу. [Мюриел Бь
юкенен вспоминает, что, когда после ужина Михаил Иванович сказал, что вер
нется домой пешком, посол приказал двум кадетам с винтовками проводить е
го до дому. Те почти сразу же вернулись, весьма смущенные. Господин минист
р предупредил их, что, если на них будет нападение, он запрещает им стрелят
ь, а сам намерен сдаться любым нападающим (сказал, что ему «все равно»). Ког
да же они решительно отказались, то он не стал спорить, а... убежал через оди
н из многочисленных проходных дворов. Видимо, физический страх был ему в
овсе чужд. В этом, по мнению Елбановского, было что-то казацкое.]
Возвращаюсь к обещанному в начале главы «трудному выходу из страдания».
Взрослый Пруст Ц писатель, наблюдающий пожилого мсье Свана глазами себ
я мальчика, открывает, что Свану будет не выпутаться из истории с Одеттой,
пока он не напишет об этом РОМАН. Да, да, роман, а не наброски впечатлений и а
ссоциаций, которые Сван стал писать вместо романа, этим его уничтожив. Же
нившись на Одетте, в которую был долго и страстно влюблен, он разлюбил ее в
один день. Судьба заплатила ему за эту любовь дочкой Жильбертой, в котору
ю влюбился мальчик, потом переработавший страдание болезни и любви в ром
ан о себе и Сване. Точнее Ц о Сване как о другом себе.
Я, наблюдающий молодого Михаила Ивановича (в 1912-м ему было двадцать шесть),
видел, что ему было не развязаться с Пьереттой ценой переписанной им за П
оэта плохой пьесы о жизни трубадуров, альбигойцев и катаров. Война и рево
люция поставили крест на «Розе и Кресте». Сван и Михаил Иванович знали, чт
о женятся на шлюхах (за обеими тянулось еще по одной истории, но об этом, по
жалуй, не стоит), хотя первый женился лет за двадцать до второго, а второй, в
ыходя из ванны тем августовским вечером 1917-го, еще не знал, что именно это и
сделает еще через четыре года ввиду совершенно особых обстоятельств, по
будивших его к этому шагу.
Давно прошедшая влюбленность в Одетту оставалась в Сване легкой меланх
олией и слегка небрежной нежностью к ней, не обострявшими и не уменьшавш
ими его мучение. Сван был для мальчика выдуманным им для себя уроком любв
и и свободы, ненавязчивым и элегантным. Но заметьте, о вине Свана перед Оде
ттой не могло быть и речи Ц ведь это он обманулся (проиграл?), влюбившись в
нее, не она. Похоть, бросившая молодого Мишеля на Пьеретту, осела в нем ком
ком неискупаемой вины, не перед ней. Теперь писать за него роман приходит
ся мне, пока он, получив временную отсрочку от дел сугубо личных (так ему к
азалось в 1916-м) в нависающей надо всеми революции, гадал и загадывал о скор
ом перевороте, ожидая от него и переворота в собственной судьбе (»новое о
тчаяние тоже передышка», Ц сказал ему Николай Михайлович после крымовс
ких похорон).
Михаил Иванович для меня Ц не я, каким был влюбленный мальчик для Пруста
или Спекторский для Пастернака. Да, как и последний, я стал «писать» Михаи
ла Ивановича, «повинуясь силе объектива», то есть уступая необходимости
переработки своего страдания в не-свое романа, а себя самого в не-себя ро
мана. Не из необходимости ли ступать по исхоженным им тротуарам (что вздо
р, ибо он почти всегда брал такси, живя в Лондоне) мне было задним числом пр
едопределено прибиться к меловым скалам Дувра (что тоже вздор, ибо я сюда
прилетел на самолете в Хитроу)? Тогда саму эту переработку я бы осмелился
назвать «йога романа». Но «другого меня» для романа (как и для приличной й
оги) недостаточно. Необходим и «другой другой». В нем будет объективиров
аться не-твоя жизнь (литература?). Он будет образом мира (литературы?), котор
ый уже никогда не станет для тебя действительностью (литературой?). Из нег
о твой «другой» извлечет свой (а не твой!) урок. Урок, который из тебя как ты
есть, тебе никогда не извлечь, и не потому, что ты Ц говно, а потому, что ты п
росто Ц не йог.
Сван Пруста и Спекторский Пастернака Ц идеальные «другие другие» свои
х создателей, хотя последний, престранным образом, был одновременно и «п
росто другим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63