За несколько часов была прорыта ими целая траншея, столь глубокая, что достигала почти стены моего убежища, и я не имел покоя от стука кирок и заступов. Я стал упрекать их в странной жадности по отношению к совершенно ненужному и бесполезному для них здесь металлу, на что мне возразили, что старый свет создан для всех людей и что люди, обладающие такими золотыми приисками, такими несметными богатствами, конечно, не подумают век свой оставаться на безлюдном диком острове. Тогда я заявил свои права на эти прииски, на эту золотую руду, находящуюся на моем острове, на моей земле, над самым моим жилищем-Ответом на это был открытый бунт. Меня упрекали в жестоком эгоизме, авторитет мой был попран, меня схватили и хотели судить, как преступника, хотевшего обратить в рабство 136 человек свободных от рождения людей, за что хотели приговорить меня к смертной казни, и лишь самые разумные с трудом добились того, чтобы мне заменили смертную казнь строгим заключением в моем гроте под беспрерывным надзором тюремного стража. Так я провел три месяца в заключении, после чего инсургенты, наконец, объявили мне свое окончательное решение. Добыв из руды как можно больше золота и нагрузив им мой бриг при посредстве моего экипажа, они решили, все до единого, с женщинами, старцами и детьми, сесть на корабль и отправиться в Европу. Что же касается меня, то они решили оставить меня одного на этом острове, предоставив мне провести здесь остаток дней моих так, как я желал заставить их проводить здесь всю жизнь. Таково было решение инсургентов, объявленное мне вожаками восстания в тот момент, когда они явились отпереть дверь моей тюрьмы, уже после того, как их жены и дети и все их богатства были на бриге, готовившемся поднять якорь и выйти в открытое море. Я был так слаб и изнурен этим продолжительным заключением, что не имел даже силы протестовать или возражать хотя бы единым словом. На другой день я чувствовал себя немного лучше, потому что имел возможность дышать свежим воздухом. С большим трудом я взобрался на вершину холма и увидел удалявшийся бриг, уже едва приметный на дальнем горизонте. Итак, я здесь, на этом острове, вторично так же одинок, как некогда, и хотя тогда я не имел ни крова, ни одежды, ни постели, но надежда когда-нибудь вернуться в среду цивилизованных людей никогда не оставляла меня в ту пору, потому что я был молод, силен и здоров, а теперь я стар, хил и слаб, и хотя у меня много белья и одежды, хотя у меня прекрасная постель и богатые прииски золотой руды, я не питаю уже никаких надежд и знаю, что люди, покинувшие меня здесь, не вернутся сюда, если бы даже и захотели. Всего вероятнее, что все они погибли вместе со своими богатствами в первую бурю, так как все матросы были людьми несведущими и даже прибывшие со мной офицеры были настолько невежественны, что не сумели бы определить своего местоположения, не то что найти путь в Европу. Свет навсегда не только не будет знать о моем существовании, но, вероятно, сочтет за пустой вымысел и саму мою повесть, и мой остров. А между тем все это правда, и я действительно теперь на своем острове и дрожащей рукой дописываю последние строки моего рассказа и исповеди, один, один навек, так как конец мой близок… Я чувствую приближение смерти, чувствую, как жизнь уходит… как чувства мои притупляются, органы перестают действовать… аппетита совершенно нет… Скоро сердце уж перестанет биться и тогда… близок час освобождения…» На этом прерывалась рукопись, и благодаря присутствию здесь этой мумии самого автора этих строк, они получали в глазах праправнуков этого несчастного человека такую, можно сказать, осязательную реальность, что не только Флорри, но и Чандос расплакались над ними, и сам господин Глоаген был глубоко растроган.Мысленно он благословлял эту рукопись, как незаменимый при данных условиях талисман, помогший отвлечь молодежь от мысли о грозящей им страшной смерти в этом же самом подземелье, где скончался около двух веков тому назад их знаменитый предок.Переписка этой рукописи заняла очень много времени и было уже около одиннадцати часов ночи, когда господин Глоаген уговорил, наконец, свою племянницу расположиться на кровати с балдахином, между тем, как сам он и Чандос Мы здесь произносим Чандос, согласно английской транскрипции; по-французски же это имя должно произноситься Шандо.

расположились на креслах.Затем старик задул свечу и злорадный зверский взгляд Рана не мог уже ничего различить во мраке грота, и он, наконец, решился затворить маленькое окошечко, прорезанное в верхней половине двери, сквозь которое он, как ядовитый паук из угла, наблюдал за своими несчастными жертвами. ГЛАВА XXI. Поль-Луи здесь! Был уже яркий день, когда наши заключенные проснулись, но в гроте было совершенно темно. Когда зажгли свечу и взглянули на часы, то оказалось, что было более девяти часов утра. Легкие схватки в желудке давали знать, что настало время завтракать, и так как они накануне уже не обедали, то потребность эта ощущалась еще сильнее.— Мы, конечно, не можем рассчитывать на то, чтобы наш предок приберег для нас кое-какие съестные припасы в своем буфете, — сказал Чандос, приближаясь с слабой надеждой в душе к дубовому резному поставцу, уставленному серебряной посудой. Распахнув дверцы шкафчиков, Чандос нашел на полках нечто такое, что когда-то было плодами или мясом, но теперь было совершенно неузнаваемо. Хрустальные графины были также пусты. Немного разочарованный, он обратился к библиотечному шкафу и со свойственным ему благодушием воскликнул: «Ну что ж, за неимением бифштексов, мы погрызем старые книги, хотя самый ничтожный кусочек ветчины был бы теперь гораздо больше кстати, чем самая грузная из книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66