Там царили неразбериха и паника. Связь с соседними дивизиями и командованием армии была прервана. Последняя радиограмма, полученная от командования армией, требовала немедленно доложить об обстановке и защищать свои позиции до последнего человека. Но никто уже не знал действительного положения дел в боевых частях, поскольку связи с полками и батальонами не было. Все собирались отходить. Нам приказали как можно скорее установить свою аппаратуру, чтобы путем перехвата радиограмм и переговоров между танками наступавших советских частей получить хоть какие-нибудь сведения, по которым можно было бы судить об обстановке.
В этот период наступления донесения, приказы и на советской стороне передавались уже не кодом, а открытым текстом. О кодировании и дешифровке информации в столь быстро изменявшейся обстановке, когда советские танки стремительно шли вперед, нечего было и думать. В течение непродолжительного времени мы перехватили множество переговоров по радио между передовыми советскими танками и их командованием. Из них мы узнавали, какие населенные пункты уже заняты и где еще оказывается какое-то сопротивление. В приказах головным танкам указывались направления движения или давалась команда остановиться, чтобы могли подтянуться следовавшие за ними пехотные части.
Из переговоров по радио следовало, что штаб нашей дивизии почти окружен, – судя по всему, свободной оставалась пока лишь дорога в западном направлении. Штаб стал отходить, а точнее – обратился в бегство. Горстка офицеров и других штабных работников в беспорядке отходила на запад или на юго-запад. Старшие офицеры уже уехали на нескольких броневиках и легковых автомашинах. Военный порядок полностью отсутствовал.
Я хотел отстать от своих спутников и переждать, пока стихнет стрельба, а затем, как только появится такая возможность, сдаться в плен первым советским солдатам. Однако мне не удалось осуществить свое намерение. Грозно размахивая пистолетом, какой-то лейтенант настойчиво пытался сколотить из разбежавшихся по лесу солдат боеспособную группу, чтобы отойти хотя бы в каком-то порядке. Когда я возразил ему, что имею строгий приказ не утрачивать связь со штабом своей дивизии, он закричал, что расстреляет меня, если я скажу еще одно слово.
Когда наша группа после длительного марша впервые остановилась в маленьком городке, ее проверил угрюмый капитан патрульной службы. Я по всем правилам бойко доложил, что разыскиваю штаб своей дивизии, который должен быть где-то поблизости.
Капитан, знавший о том, что творилось вокруг, явно не больше меня, бросил в ответ, что вряд ли может чем-либо помочь мне. Здесь поблизости, сказал он, занимает новые позиции артиллерийское подразделение. Ему я не нужен, и мне, пожалуй, следует обратиться в местную комендатуру или в один из расположенных тут штабов и попытаться узнать, где находится штаб моей дивизии. И он отпустил меня. Я отправился в путь один. Наконец я увидел специальные машины разведывательной роты соседней дивизии и даже встретил там человека, вместе с которым занимался на курсах русского языка в роте переводчиков в Берлине. С его помощью я, не привлекая к себе внимания, был принят в его взвод и получил место в одной из спецмашин.
Тем временем стемнело. Около полуночи поступил приказ выступать. Находясь в машине с радиостанцией, я был в курсе самых последних событий. Мне сказали, что путь наш лежал в направлении Лицманштадта – так нацисты называли польский город Лодзь. Но затем поступили сведения, из которых следовало, что советские головные танки уже обошли нас. Поэтому направление нашего отхода неоднократно менялось. Но каждый раз советские танки, казалось, были не позади нас, а где-то рядом или впереди.
Для меня создалась сложная ситуация. Я по-прежнему намеревался укрыться где-нибудь в подходящем месте и переждать, пока фронт переместится на запад, а затем сдаться в плен и дать на допросе показания – я понимал, что передовые части не имели никакого времени для того, чтобы заниматься с отдельными военнопленными. Здесь мы оказались в «котле», который был без боев оставлен в тылу. И хотя нас уже давно окружили, мы все еще продолжали двигаться на запад.
Утром следующего дня после начала советского наступления наша колонна вступила в лесной массив. Машина с радиостанцией, в которой я ехал, встала – кончилось горючее. Нам было велено разместиться на нескольких все еще бывших на ходу гусеничных бронетранспортерах, которые замыкали отступавшую колонну. Собственно, я хотел «планомерно» отстать. Но мне пришлось подчиниться приказу и взобраться на один из бронетранспортеров, в противном случае я рисковал быть расстрелянным на месте. Когда я взбирался на бронетранспортер, он медленно тронулся. При этом гусеница затянула мою левую ногу под крыло машины. Это были ужасные секунды. Бронетранспортер сразу остановился, и мне огромным напряжением сил удалось вытащить ногу, но казалось, что ступня оторвана. Я осторожно ощупал ногу и с облегчением увидел, что перелома не было. Сапог оказался разорванным на пятке. Местами была содрана кожа, растянуто сухожилие, но ступня, хотя и болела, осталась целой. На берцовой кости тоже была содрана кожа и зияла рана размером с крупную монету, на бедре имелась ссадина. Но в целом мне повезло.
Я перевязал ногу как только мог. Наступать на нее не решался – нога опухла. Я опасался, что мне не удастся снова натянуть сапог, который я снял, и подрезал голенище. К тому же было очень холодно, лежал глубокий снег. Санитара или медпункта поблизости не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186