Я спрашивала в НКВД, можно узнать, где он похоронен. Нет, говорят, нельзя. Там какие-то братские могилы, а где — неизвестно.
— А кто к вам приходил из НКВД?
— Черняев. Это человек, который опекал меня, видимо. Если мне куда-нибудь нужно было, он приходил.
— Вы звонили ему?
— Потом уже у меня появился телефон. А сначала он пришел сам и дал мне свой телефон: «Если тебе нужно что-то, вот, звони мне».
— А как долго Черняев вас опекал?
— Пока я не вышла замуж. Опекал он меня не по своей воле. Это ему задание такое дали в НКВД. Потом я стала звонить, мне сказали: «Нет его больше».
— И никогда вас не вызывали на какие-то беседы, не задавали никаких вопросов, жизнь текла нормально?
— Мне сказали, ты свободна и можешь делать все, что хочешь. Замуж захочешь выйти — пожалуйста. А потом, когда уже кончилась война в Испании, в НКВД мне сказали: «Мы можем тебя отправить домой». Я говорю: «Сейчас я не могу ехать», потому что я хлопотала, чтобы мои сестры приехали сюда... Через Кремль я подала заявление и просила разрешить сестрам приехать: они попали во Франции в концлагерь. Ворошилов обещал помочь. И мои две сестры приехали в конце 39-го. Поэтому, когда мне сказали: если хочешь, можешь ехать, я сказала — теперь не хочу. Я хлопочу насчет сестер, чтобы им разрешили сюда приехать. Куда мне ехать?
— А сестры как долго оставались в СССР?
— Они и сейчас живут здесь. Вышли замуж. Сейчас обе — вдовы. ...С Андреем случайно встретилась на Кировской. Я его пригласила к себе, угостила кофе. «Приходи, вот ты знаешь, где я живу, приходи». — «Хорошо, хорошо». Больше не приходил. Потом война, 1941-й год...
— Вам неизвестно, когда он ушел добровольцем в армию?
— Нет, ничего не знаю.
— И где погиб? Мне говорили латыши, что он сражался в Латышской дивизии и пал смертью храбрых. Ему было 18 лет...
— Не знаю, не знаю... Он был хороший мальчик... Вы напишете о нем, о Яне Карловиче?
Я расскажу все, что знаю, о смерти командарма невидимого фронта. Потому что перестройкой и гласностью с этой темы сняты все прежние запреты. Потому что мы отказались наконец от сокрытия правды, сверхсекретности. Никогда впредь не будем мы путать военную, государственную тайну с засекречиванием ошибок и преступлений сталинщины. Десталинизация — сегодня острие перестройки, свидетельство очищения и покаяния...
Пусть заключительные главы «Командарма невидимого фронта» станут реквиемом Яну Берзину.
ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ НА ЛУБЯНКЕ
Начальник Разведывательного управления РККА армейский комиссар второго ранга Ян Карлович Берзин был арестован в ночь на 29 ноября 1937 года как «враг народа». Группу ареста возглавлял полковник государственной безопасности. Берзина везли в тюрьму. Везли на «эмке». Полковник сидел рядом с водителем, двое «ассистентов» в форме НКВД с пистолетами в руках — на заднем сиденье справа и слева от арестованного. Проехали мимо Кремля, по улице 25-го Октября. Наверное, вспомнил «враг народа» ту памятную ночь, когда брал он Зимний...
Вход через первый подъезд по звонку, через могучие створки двери. Не дверь, а пасть дракона. Полковник исчез. «Ассистенты» провели арестованного в зал ожидания с десятком боксов в два ряда. Бокс — коробка, точнее, клетка со столиком и стулом.
Входят двое в белых халатах. Но язык показать не просят, градусник не ставят.
— Раздевайтесь!
Берзин раздевается догола. Содержимое карманов вываливают на стол, тщательно, заученно обыскивают всю одежду, хромовые сапоги. Ощупывают с пристрастием и голое тело, словно имеют дело с контрабандистом в таможне. Царские каратели и жандармы были гораздо менее дотошными. Составляют опись. Велят Берзину подписать ее. Забирают все, что было в карманах, в том числе лекарства. «Белые халаты» передают арестованного дежурному лейтенанту НКВД. Дежурный уводит бывшего командарма невидимого фронта по длинным гулким коридорам во внутреннюю тюрьму Лубянки. Запирает в крохотной одиночной камере с железной койкой и «иудиным глазом» — смотровым глазком в двери.
Через несколько бессонных часов в шесть утра окрик надзирателя:
— Встать! Вынести парашу!
Берзин берет парашу в руки и идет за надзирателем в уборную.
— Три минуты! — гаркнул надзиратель. Потом — умывальник:
— Две минуты!
В семь завтрак. Тюремщик приносит кружку бурды, похожей на желудевый кофе, и пайку черного хлеба.
Дежурный капитан ведет Берзина по бесконечным переходам внутренней тюрьмы к коридорам Наркомата внутренних дел. На полпути передает другому дежурному, который ведет его на допрос в кабинет человека с тремя ромбами в петлицах. Это Фриновский, заместитель Ежова. Кабинет его роскошен.
— Вы, Берзин, — говорит замнаркома, — главарь крупной банды шпионов и диверсантов, свившей гнездо в Генштабе Красной Армии. К тому же вы руководитель латышской националистической контрреволюционной организации. Отпираться бесполезно: мы знаем все ваши связи в империалистических странах — от разведки гитлеровского гестапо до фашистской разведки Ульманиса в вашей родной Латвии. Вы ведь наполовину немец, не так ли?
На стене за столом замнаркома щурит глаза Иосиф Виссарионович Сталин.
«Банда Берзина»... Отныне и до конца своей жизни будет Берзин слышать эти чудовищные слова. А в «шоколадном домике» на Знаменке его преемник будет регулярно проклинать «вражескую контрреволюционную банду» на собраниях сотрудников Разведупра, созданного Берзиным.
Берзин виновным себя в создании банды не признает.
— Ничего, — бросает Фриновский, — ты у меня быстро расколешься!
В камере Берзин шагал взад-вперед. Ложиться на койку строго запрещается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56