– Я буду считать дни до твоего первого письма.
Этим он должен был довольствоваться. Никто не может ожидать проявления горячих чувств перед лицом болезни.
Джозеф, его слуги-гуллахи и его прекрасный экипаж отправились на следующий день на «Веронике» в Чарлстон. Пока судно ожидало прилива, они с Аароном распили бутылочку трентского вина в кофейне «Тонтин», и Аарон при этом повторял наставления своему будущему зятю.
– Пользуйся моим шифром, который я тебе дал, если захочешь писать откровенно. Мне не надо повторять тебе, чтобы ты держал язык за зубами: ты не слишком болтлив. Но не будь слишком малословным, когда будешь писать мне или Тео.
Джозеф вновь заверил его, что все сделает так, как должно. Перспектива скорого свидания с домом и тоска из-за разлуки с Теодосией вызвали у него необычный прилив чувств.
Когда «Вероника» ставила паруса, глаза его увлажнились и он напряг зрение, чтобы в последний раз взглянуть на Нью-Йорк на фоне неба – сеть низких, переплетающихся красно-коричневых крыш, над которыми гордо возвышался шпиль церкви Троицы.
Он погрузился в сентиментальные размышления, облокотившись о перила на корме и следя за бурлящим водоворотом, пока «Вероника», выбирая курс, разворачивалась на приливной волне, но, к его неудовольствию, они были прерваны приступом тошноты.
Он проклинал море, и раздражение усилилось еще больше, когда он обнаружил, что его каюта теснее и грязнее, чем он ожидал. Его слуга Кейто скорчился на полу от морской болезни.
– Посмей только наблевать здесь, ты, ничтожный ниггер! – завопил Джозеф, сопровождая свое приказание сильным пинком в спину гуллаха.
Когда Кейто, пошатываясь, вышел, Джозеф закрыл дверь и достал письменные принадлежности. Он погрузил перо в чернила и храбро приступил к первым страницам своего первого послания Теодосии.
Она получила письмо через месяц. Как и ожидал Аарон, оно удивило ее своим красноречием. Под тяжеловесными фразами струился поток настоящих чувств. Он писал, что скучает по ней; описывал свое путешествие и прием, устроенный на Вэккэмоу; намекал на дату свадьбы.
Лодыжка Тео заживала медленно, и это лишало ее обычных развлечений. Ни танцев, ни поездок на Минерве, ни веселых походов к заливу Черепахи. У нее было много времени для чтения и занятий под руководством Аарона. И у нее была масса времени, чтобы писать письма.
Образ Джозефа смягчился и приобрел поэтические очертания. Освобожденная от его физического присутствия, она открыла в нем добродетели, которых не замечала прежде. Было бы странно, если бы этого не произошло, ибо Аарон ежедневно превозносил его достоинства. Он обсуждал с ней умелую верховую езду Джозефа, его аристократическую внешность, его растущие политические способности. «Попомни мои слова, – говорил он, – однажды он станет губернатором своего штата, если только я не подыщу для него более высокого поста. Что вполне возможно».
Это было самое искреннее признание, которое Аарон когда-либо делал в отношении своих амбиций, даже перед Тео. Он был занят рискованным политическим балансированием, и его врожденная разборчивость была доведена до полной секретности.
Фактически не было ничего противоречащего конституции в стараниях воспользоваться существовавшими методами голосования. В коллегии выборщиков опускались раздельные бюллетени голосования для кандидатуры президента и вице-президента, но кандидат, получивший наибольшее число голосов, избирался президентом. Если по какому-то благоприятному стечению обстоятельств кандидат на пост вице-президента получил бы больше голосов, чем кандидат в президенты, то позиции Джефферсона и Аарона автоматически поменялись бы местами. В этом не было ничего ужасного или неконституционного, и все-таки население в целом, как федералисты, так и республиканцы, упорно утверждали, что это неконституционно. Итоги выборов должны были стать известны в течение ноября-декабря; задержка была обусловлена погодными условиями и разными днями голосования в разных штатах. Становилось все яснее, что результат будет неокончательным. Число голосов, поданных за Джефферсона и Бэрра, пока оказалось равным.
Аарон крепко держался за свои права в ожидании развития событий, строго контролируя свои устные и письменные выступления, в то время как большая часть прессы, возглавляемой гамильтоновской «Нью-Йорк ивнинг пост», разразилась гневными редакционными статьями.
Аарон, в отличие от Джефферсона, сохранял полное спокойствие. Джефферсон написал своему сопернику письмо, в котором сквозило недоверие и возмущение, а Джеймсу Медисону он отправил письмо, выдержанное в более спокойных тонах:
«…Выборы в Южной Каролине в значительной мере предрешили итог великого соперничества, хотя мы не знаем фактического результата в Теннесси, Кентукки и Вермонте, и все-таки предположительно в целом голоса разделились так: за Джефферсона – 73, за Бэрра – 73… Между обоими кандидатами от республиканцев будет абсолютное равенство. Это привело к великому смятению и унынию…»
Джефферсон был прав. Действительно, царило смятение и с ним – уныние. Аарон расстроился, когда обнаружил, что общественное мнение со все возрастающей силой настраивается против него.
Объявляли, что он заигрывает с федералистами и предает свою партию. «Ну и что, если заигрываю? – думал Аарон. – Разумное сдерживание сантиментов всегда было допустимо. Даже великий и благородный мистер Гамильтон, ныне кричащий «Позор!», снисходил до того, что распространял тайный памфлет, унижавший лидера его собственной партии Джона Адамса, когда это соответствовало его целям».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109