Я была захвачена врасплох. В чем каяться, когда удар предательский, как молния, пронзил мне тело?
— Ты борись! Сопротивляйся! Преодолевай!
— Но что должна преодолеть я? Что?
— Терзанья плоти! И желанья! Принес я девственность твою в дар нашему Творцу. Не навлекай Его немилость на себя!
— О господин! — Сквозь слезы девушка сказала. — Ответь, как дальше жить мне? Я в неведенье жила сначала, а потом нагрянули желанье и тоска, теперь грозит мне грех! И надо покаяние нести, плоть умерщвлять, колоться иглами магея! Кровь лить горячую, чтоб искупить свой грех… но в чем? Не понимаю! За что падет немилость неба на меня?
— За то, что жаждешь плоти!
— Но разве это грех?
— Это зло. Наслажденье — зло, владеющее телом, мешающее воле подчиняться!
— Но, господин! Не понимаю: боль — добро, а наслажденье — зло? Зачем сотворены мы так несовершенно и так странно? Лучше б мне жить без мук и без желаний с повязкой темной на глазах, как раньше. Почему ты сам не указал мне путь к подобной жизни, без страданий?
— Потому, что нет в ней добродетелей! — сказал Кецалькоатль. — Я не раз о том же размышлял, о чем ты говоришь мне. Но жить без удовольствий, без страданий, не различать добро и зло, не рваться вдаль и не обуздывать себя?! Быть безмятежным?! Нет, моя воля противится спокойствию, сражаться надо в этом мире — ведь только Бог превыше зла, добра, волнений, покой вкушая вечный. Да, я падал вниз, но поднимался. Только в риске, в метаньях дерзновенных я вижу путь к добродетели и совершенству.
— О господин! Но в чем тут добродетель, кто распознает в том добро, что я прибью огонь, сжигающий мое нутро, заставлю тело забыть о продолженье рода?!
— Бог распознает. Ты должна Ему в дар принести желание свое и жажду род свой продлевать!
— Но, господин, тогда иссякнет кровь моя живая! И для меня ход времени прервется! Не заструится больше кровь моя в веках. Та кровь, что от тебя пришла, во мраке прошлого была сотворена, бурлила, а теперь ее бег скорый вдруг оборвет покой?! Но почему, мой господин? Или велика я и так достойна, чтобы дать крови вечное спокойствие? Пожертвовать потомством, но добро ли это? Не самое ужасное ли это себялюбие, Властитель, или положено мне стать концом? И прекратить продленье рода?
Был несказанно удивлен Кецалькоатль, услышав вдруг от дочери своей такие речи, в ней женщину открыв. Он молвил тихо:
— Сделай так во имя своего отца! И дочь ответила в слезах:
— Пусть будет так.
И удалилась.
Недуг, однако, не прошел, и с каждым днем ей становилось хуже. Служанки-женщины пришли к Кецалькоатлю. Он сидел, застыв, подобно изваянью.
— Наш господин! — Они ему сказали. — Дочь страдает. Мечется ее душа и борется с природой, с призванием женщины вступает в спор. За что такие муки?
— Нет! — закричал Кецалькоатль. — Это хворь. Болезнь. Недуг, сразивший ее тело. И его надо победить. Его осилит ее воля!
— Да, господин, но лишь ценою жизни! Дочь твоя зачахла. Хворь эту, господин, зовут любовь. Но любовь не хворь.
— Это желанье, тигром бросившееся на ее невинность.
— Это удел всех женщин. Молодость ее зовет к продленью рода. О повелитель наш, как тигр, жестока и сильна природа, если перечить ей. Она иссушит и убьет.
Но был Кецалькоатль тверд и непреклонен. А девушка все чахла и хирела и еле говорить могла, когда отец пришел взглянуть на дочь. Взглянул и испугался:
— Нет! Ты не больна, ты побеждаешь свое тело! Ты грех свой искупаешь, честь ты моя и моя радость.
— Нет, я побеждена! И скоро кровь моя, как ты того желаешь, спокойствие найдет. Ты сможешь предложить ее Всевышнему, Который ценит добродетель. Я скоро перестану быть твоей радостью и буду только памятью твоей великой чести.
— Дочь свою, — сказали женщины, — приносишь в жертву ты словам, ей непонятным: грех, добродетель и раскаянье. Тобою ее воля связана! И две любви причиной будут ее смерти: одна — к отцу, другая — к детям. Смерть — за прошедшее и за грядущее.
— Нет, не умрет она! — вскричал Кецалькоатль. — Я не желаю.
— Но она желает.
Дочь молчала, и долго царствовала тишина, которую отец нарушил:
— Пусть приведут Тобейо. — Он сказал и вышел, удрученный, сломленный.
В дни свадебных торжеств, которые в великое смущенье Тольтеков привели, он во дворце своем уединился. Вот так, при помощи любви и жажды продолженья рода, посеял Титлакуан — а им и был Тобейо — распри среди Тольтеков, недовольных Кецалькоатлем, дочь отдавшим голому и дикому торговцу колдовскими травами. Но девушка, став женщиной, вновь расцвела, хотя ушла из дома своего отца Кецалькоатля.
Так начался обратный путь Тескатлипоки, бога страшного, который через тринадцать лет повергнет в прах Кецалькоатля.
ИСХОД
Богатства Тулы не скудели. Она владела всеми землями Анауака. Ее могущество и миролюбие вершины дальних гор перешагнули. Жизнь справедливая, торговля и культ Брата-близнеца способствовали благодатной жизни.
Но в самом сердце Тулы тигр не спал, готовился когтями рвать ее утробу. Тигр гордый и веселый, сильный, смелый, как сам Кецалькоатль. В расцвете мощной юности своей он отвечал презрением и смехом на ненависть Тольтеков, не сумевших сорвать цветок Кецалькоатля. Он ходил всегда полунагим, в одном набедреннике-мацтле.
Ловкий хищный тигр. В игре в пелоту он не имел соперников. Могучий тигр, он побеждал сильнейших и над всеми всегда смеялся злобно.
Отцы, смотревшие, как их сыны валяются в пыли и молча терпят оскорбления в ответ на смех победный, так однажды сказали Уэмаку:
— Видно, много сил у Тобейо. Ловок в играх он и дерзок в речи, нагл в смехе. Он хитростью взял дочь Кецалькоатля. Чужеземец, явившийся к нам ниоткуда, гость незваный, торговец травами, бродяга, дикое животное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37